Виктория Гольдовская - Три колымских рассказа

Пинчук с неожиданным проворством спустился в землянку и вынес помятую ленту. Николай потрогал шуршащий, холодный шелк, а старик продолжал:

— Подошел я к Лисьему Носу. Вижу, человек не в себе. Говорю ему так спокойненько, будто мы давно балакаем: «Вот, брат танкист, с такой красивой бабой и в тайге передовая позиция…»

Тут Пинчук принялся ожесточенно сучить дратву, давая попять Николаю, что рассказ окончен и ему пора уходить.

На «Отчаянном» топили баню. Артемьев как раз был выходным. И хотя отдохнуть не помешало бы: накануне работали они тяжело, их экскаватор стоял на глинистом грунте, — Николай взялся наломать для всех веников. Благо, в карликовой березе недостатка не было. Лист, конечно, у нее мелкий, но хлещет веник даже сильнее. И дух березовый крепче… Уже возвращаясь, он услышал позади себя смех:

— Частенько ты в кустах бродяжишь, то цветы, то березняк таскаешь!

Николаю показалось, что обдали его ведром кипятку. На берегу ручья, на бревне, сидела Любушка, вытянув стройные босые ноги, и заплетала косу.

— Присаживайся. Отдохни. Смотри, какая галька горячая. Хорошо как!

Николай пробормотал каким-то не своим голосом:

— Да, как на пляже в Крыму…

— А я на пляжах не бывала!

Ноги у нее маленькие, ступня узкая. Люба, почувствовав ого взгляд, потянулась за сапогами.

— Комары…

— Ты обувайся, я пойду.

Он поднял веники и медленно пошел по тропе. Любушка вскоре оказалась рядом.

— Домой схожу, еще обед сготовить надо. Роман на работе крепко уматывается. Да и неполадки у них. Запчастей нет. А начальство не беспокоится. Потом вернуться надо, подоить Цыганку.

— А почему ее Цыганкой прозвали, она ж… рыжая? — Николай взглянул на Любины волосы, которые горели на солнце рыжим огнем, и смутился.

— А ее не за масть прозвали, а за то, что побиралась, как цыганка, — не заметив его смущения, ответила Люба.

— Как побиралась? Не пойму.

— Ой, долго рассказывать! Но пока дойдем до поселка расскажу, пожалуй. Как-то зимой, когда Ефим Трофимович сам был за дояра, сена у них не стало. Не то чтоб совсем не стало, а дорогу к зародам в пургу замело. Тогда Ефим Трофимович и повел корову по поселку… побираться.

— Придумал же старик!

— Подводит, значит, ее к дому, где есть ребенок, и заставляет еды просить. Дескать, вы мне хлеба, а я вашим детишкам молока. Помню, в тот день я пироги пекла. Запах ли она учуяла или что ей взбрело, только подошла вдруг к окну и стекло как высадит! Сама испугалась и нас перепугала! Шарахнулась к Ирининому дому. Дверь в тамбур была открытая. Пацана у них еще не было. Ждали только. Корова, значит, из тамбура и теплую дверь настежь распахнула… Ирочка, говорят, как завизжит с перепугу…

Люба помолчала и добавила жалостливо:

— Потому у нее и ребенок искусственник. Слабенький…

— А у вас, Люба, дети есть? — спросил Николай, сам дивясь своей смелости.

— Не. Мой помер. Может, я и сама виноватая, — Люба вдруг приостановилась. — Как Роман на войну пошел, я о нем сильно убивалась. Он же не как все… Из таких мало кто вернулся… Молоко у меня, верно, на слезы изошло.

Она помолчала. Но через минуту заговорила вновь:

— Потом мне рассказали, как Ирина с ребеночком мучается, так я изревелась вся. Говорю своему: «Как хочешь, а я на конбазу дояркой пойду. Старик за коровой ухаживает, по поселку ее водит, как в цирке… А я дома сложа руки сижу». Сначала не пускал, боялся, что обидят меня. Всякие люди есть… Но, слава богу, не обижают! Только вот следом часто ходят, другой раз не отвяжешься. — И, искоса посмотрев на Николая, продолжала: — А корову до того Рыжухой звали. Только выходит — и доярка рыжая и она! Что делать? И стала она у нас Цыганкой.

Они незаметно подошли к поселку.

— Ну вот мы и дома!

Лисий Нос и механик участка Лавлинский стояли возле конторы. Ромка набычился, наклонил голову и что-то горячо доказывал. В промасленной гимнастерке, с засученными рукавами, с широкой, округлой грудью он казался бойцом на кулачном бою. Иван Федорович Лавлинский, худой, чуть не на голову выше Симонова, нервно теребил застежки-молнии своего комбинезона. Серая щетина делала лицо этого пожилого человека еще более старым и усталым.

— Что ты мне доказываешь, Роман Романыч? Сам знаю, что наши бульдозеры — не гвардейские тапки.

— Тем более заботиться надо! Танки! Дошли б мы с такой техникой до Берлина! Это что — работа? — Симонов сунул закопченную ручищу в карман и вытащил прокладку. — Ее давно выбросить надо! Вас бы за рычаги…

— Ну, хорошо! Ну, убил! — Лавлинский улыбнулся, поднял вверх руки, и лицо его стало неожиданно молодым и лукавым. — Согласен. Ставим машины на профилактику. С твоего бульдозера и начнем.

Роман с удовлетворенным видом спрятал деталь. Заметив вышедшего из конторы Артемьева, приветливо помахал рукой:

— Иди, иди сюда. Выкладывай нужды экскаваторщиков, пока механик добрый. Твои хлопцы на мехцех не обижаются?

— У нас совсем другие обиды… — неуверенно проговорил Николай.

— Вот сразу видно деликатного человека. Это не то что ты, горлопан, — ухватился Лавлинский. — Тебе вынь да положи… А что там у вас за обиды все-таки?

— Нас на такие торфа поставили, что просто кисель, а не грунт. Черпаем, черпаем…

— Да, решетом воду черпать скучное занятие!

Тут Лавлинского позвали куда-то.

Роман пристально посмотрел на Николая.

— А ты чего такой доходной стал? Харчи колымские, что ли, не на пользу? Или в работу тебя крепко запрягли? От вашего бригадира всего можно ждать. Ему, лисий нос, всегда надо первым быть.

Бульдозеристы уже давно соревновались с экскаваторщиками. По неписаному закону, кроме борьбы за первенство на полигоне, «соперники» постоянно поддевали друг друга при встречах. Производственный успех был переменным. Но чаще все-таки знамя участка присуждалось бульдозеристам. Вот и сейчас они владели переходящим призом уже три месяца.

Николай не вступился за бригадира. И вообще ничего не ответил своему дорожному знакомцу. Не мог же он сказать правды: сохну, мол, по твоей жене!

За полтора месяца работы на «Отчаянном» Николай уже успел приглядеться, как и чем живут горняки: моют пески, добывают золото, соревнуются с азартом, радуются успехам, горюют при неудачах, при случае поругивают начальство, шумно встречают праздники, дружат, а доведется — и ссорятся. Когда приходит почта с «материка», обязательно читают вслух письма, показывают друг другу фотографии близких, детские и женские головки на кусочках картона. Но фотографии — это далекое. А вот здесь, в поселке, почти каждый из одиноких мужчин был чуть-чуть влюблен в какую-нибудь из девяти женщин.

Чаще всего, это было хорошее бескорыстное чувство: посмотрит издали, поговорит, а потом счастлив весь день. Вот и его, Николая, не миновала эта участь!