Виктория Гольдовская - Три колымских рассказа

Большая Лида ходила из угла в угол. За завтраком ничего не ела. Глазищи у нее стали огромными, а вокруг них будто кто лепестки от темного цветка приклеил. Значит, не приснился ночной разговор. Григорьевич оделся в дорогу. За плечами — большой мешок, на нем стеклянная пластиночка «Турист». Поцеловался со всеми. Даже с Юркой. Хитрый! Это он, чтоб и с ней, с большой Лидой, тоже так попрощаться. Но она, протянув руку, отвернула лицо. Тогда он прикоснулся губами к ее руке, как ночью. А она встала на цыпочки и поцеловала его в лоб.

Он вышел за ворота. Согнулся как-то весь. Будто тяжело ему, а мешок-то почти пустой! Пошел не оглядываясь. Большая Лида стояла у калитки и все смотрела, смотрела ему вслед. Глаза у нее были, как проталины на реке, глубокие, темные.

Лидочка тоже долго смотрела, как блестело солнце на стеклянной наклейке его заплечного мешка.

— А турист — это что значит?

— Турист, Лидочка, это тот, кто ходит по свету, кто ищет… А бывают и просто бродяги.

Девушка все смотрела и смотрела на дальние деревья, за которые свернула дорога. Потом пошла к реке.

Его, Григорьевича, песню пела девушка. Как чайка билась милая того казака, которого на шинели принесли. Лидочка выросла в лесу, и она знает, как падает дерево, когда оно «насмерть срезано». Девочка берет сумку и убегает в школу раньше времени. Она не может слышать эту песню!

А вдруг Григорьевич не взял Колдунью с собой потому, что он ждет, пока вырастет она, маленькая Лида? Ведь говорил же он раньше: «Моя невеста». Кто из них его Жихарка? Правда, ночью про это они не говорили, но, может, просто она не услышала? Тогда ее, Лидочкина, вина…

Утром с рудника пришли тракторы. Замурзанные трактористы грузили ящики и бочки, на ходу что-то чинили, ползали под машинами, ругались и тут же мирились. Тракторист — не шофер. У него вечно что-то не ладится. Лязг от их ремонта по всей тайге идет. Бедный Бурко устал лаять и лежит, прижав уши. Юрка все порывается кому-то помогать и под вечер — грязнее любого тракториста. Штаны висят клочьями.

Большую Лиду трактористы уважительно называют «инженерша». В «улитке», тракторном домике, устроили ей мягкое гнездо. Нашвыряли на ящики стружек, оленьих шкур, промасленных телогреек и покрыли все байковым одеялом. Когда она собралась в магазин, главный тракторист предложил проводить ее, по она так сказала «спасибо, не надо», что он отошел и стал зачем то перебирать гаечные ключи.

Из магазина Лида принесла Лидочке какой-то пакетик. Подарок? От нее? Ни за что! Лидочка бросилась бежать. Практикантка догнала ее, развернула пакетик и… какая лента! Как она угадала? Но девочка только сказала:

— Не надо мне!

Летом все отодвинулось. Было много хлопот. Во-первых, за канавой поселился бурундук, и Лидочка взяла над ним шефство. Когда бурундук от ее забот наконец сбежал, начался сплав. Лидочка купалась, прыгала с плотов, чуть не потонула однажды. Потом пошли грибы и жимолость. Изгрызут тебя всю комары, исхлещут ветки, исцарапает стланик — еле ноги принесешь! Какое уж тут Григорьевича вспоминать! Да и вспоминается он почему-то вечером, а летом вечера не бывает. Уснешь — солнце и проснешься — солнце.

Потом тайга стала пестрая, как мамин ковер. Брусника поспела. А когда сопки потемнели, как Буркина шерсть, и птицы полетели в обратную сторону, пришла как-то Лидочка из школы, а у ворот — тракторы, у печки — большая Лида. Как головешка черная, худая. Волосы гладко зачесаны, заколоты, а выгорели, как солома. Лидочке она обрадовалась.

— Вот какой касситерит на руднике у нас. Профессору везу. — И стала показывать разные красивые камни.

Мать шлепала оладьи на сковородку. Потом спросила:

— Писал?

— Одно письмо.

— Мазурик он!

— Нет. Я вам сейчас прочту.

Разговаривают, будто Лидочки и нет здесь. А зачем ей знать, что он пишет?

«Лида! Я дал слово не писать тебе, а потом решил, что имею право на это, одно-единственное письмо.

Я полюбил тебя с первого дня, люблю и теперь, и буду, наверно, любить всегда. Но я был неволен, я не мог принять твоей жертвы. Не мог я тогда сказать тебе правды. Не смог. А правда вот какая. Зимой я был дома, узнал, что мой друг погиб в экспедиции. И пошел навестить его семью. Жена была старше моего друга. Некрасивая, напуганная горем и беззащитная. Все прижимала, прижимала к себе сына. У него глаза отца, и… словом, я женился на ней. Подумал, что мне уже тридцать, и я никогда не любил. Говорят: «тридцать лет — жены нет и не будет». А я поддержу человека. Она устала от горя. А через месяц я встретил тебя, мое счастье, мою суженую, мою красавицу.

Видишь, я лишу смешные и старомодные слова, но на любовь нет моды, и новых слов для нее нет. Не мне их придумывать. Поздно. Поздно ты прилетела, моя горькая, моя отважная птаха…

Знаешь, Лида, самое страшное было идти с перевалки. Идти не оглядываясь. Я рос сиротой. У меня нет ни сестер, ни братьев. Но что такое одиночество, я понял лишь только на том пути. Потому что одинок не тот, кто один, а тот, кто нашел свое сердце и потерял его…»

— Ты плачешь, Афанасьевна?

— Несчастный он человек, Лида.

— Не знаю! Он ведь сам выбрал…

— А что ж ему оставалось…

— Пусть бы мы были счастливы хоть один час…

— Эх, девка, не хлебала ты горя!

Тут Лидочка сорвалась со своего сундука и убежала. Дальше ей действительно не надо слушать…

Когда девочка стремглав выскочила из комнаты, женщины изумленно переглянулись. Потом Афанасьевна подошла к зеркалу и достала из-за него пакетик.

— Так и не берет твою ленту. Хотя мечтала о такой.

— Не берет? Вот странная девочка. Почему?

— Поймешь у нее! Толковала мне про какую-то Жихарку… И про то, что виновата перед тобой в чем-то…

Лидия молча взяла ленту и положила ее в потертый конверт вместе с письмом.