Виктория Гольдовская - Три колымских рассказа

Лидочка прислушалась к разговору:

— Лида еще учится. Студентка. Я ее на рудник на практику привез. В районе три дня машины ждали. Везде ходили вместе. Начальник управления меня спрашивает: «Ты женился?» И с чего он взял? Оказывается, видел, как я Лидочку через лужу переносил. Будешь, говорю, переносить, когда у нас воды по колено, а она в туфельках. Черт его знает, посылают на практику, на Колыму, а не могут объяснить людям, как надо одеться. Мы с ней в районе все магазины обежали. Нет нигде резиновых сапог.

— Я вроде видел женские, у нас в ларьке, — сказал Лидин отец.

— Ага. И я видел женские. А ей-то надо тридцать третий номер. Детский сад!

— Лида! — Это мать позвала. — Там где-то есть твои прошлогодние сапожки. Найди их и отдай тете.

Ну, что ж, не жалко! Нашла, обтерла сапоги тряпочкой и отдала.

— Спасибо, деточка!

Она стала совать шоколадную конфетку «Ромашка». Лидочка не взяла: не нужны ее конфеты.

Пошла в свой уголок, постелила постель. Ждать нечего! Сказку никто ей теперь не расскажет. Ну и пусть! Подумаешь, через лужи переносил…

Она незаметно заснула.

А на утро:

Григорьевич будил ее! Пел ту же песенку, как всегда! Лидочка вскочила. Может, нет никакой Колдуньи? Приснилось ей? Нет, не приснилось. Большая Лида сидит за столом и смотрит издали на Григорьевича так же, как вчера. Она лепила пельмени, помогала матери. Рассказывала, как поступала в институт.

Вошел отец. Молча бросил молоток и гвоздодер. Видно, возился с ящиками.

— Что ты, мать, усадила гостью тесто лепить? Пусть тайгу посмотрит. Сходи-ка лучше, девушка, по бруснику. У нас все сопки ягодой усыпаны. Приедешь к себе в Ленинград — расскажешь.

Она просто заворожила всех! И отца и мать. А Юрка, уж на что жадина, отдал ей свою лучшую удочку. Бурко берет у нее из рук сахар и норовит в лицо лизнуть.

Два дня Григорьевич с Лидой ходили в тайгу за брусникой. Звали и Лидочку с собой, но таким хитреньким голоском, что сразу понятно — не хотят, чтоб шла. А ей и не надо. Пусть уж Колдунья гуляет с ним… в прошлогодних Лидочкиных сапогах!

Тракторы с рудника не приходили. Голубые ленты на дороге потемнели и расползлись. Машины тоже не приходили. Два дня над перевалкой, над горами и лесами, дугой летели гуси. На третий день по небу дошли тучи высокие и серые, как пепел. Они быстро сыпали серебристый, крупный, какой-то не настоящий снег. Поднялся ветер, и голые лиственницы закачали вершинами.

Колдунья весь день просидела у окна, опершись на острые локотки. Василий Григорьевич ходил на рацию. Вечером собрались у стола. Мать громыхнула вязанкой дров.

— Теперь занепогодило!

Практикантка тихо сказала:

— Бедные птицы! Слишком рано прилетели на Север.

— А может быть, слишком поздно? — Григорьевич сказал это задумчиво, будто самому себе. — Завтра в район пойду. Машин, видно, не дождусь.

— Зачем в район? — Мать поднялась от печки.

— В другое место работать направили.

— Чего ж сюда-то трясся?

— Вот — провожал. — Голос у него стал тихим. — Знать бы, что встречу землячку, ленинградку, может, тоже на руднике остался. Ничего наперед человек не знает! — И вдруг добавил: — Пойдем, землячка, прогуляемся?

— В этакую завируху? — ахнула мать.

Девушка ничего не сказала и как-то невесело, неохотно потянулась за своим пальтишком.

Под ветром дребезжало стекло. Лидочка представила, как идут они, большой и маленькая, держась за руки, по темным, пушистым ночным сугробам. Лиственницы скрипят: холодно, холодно…

— Мам, я лягу спать.

— Больно рано. Простыла небось?

Рано… И птицы прилетели рано… И лесу, говорят, бродит медведица, она тоже рано встала, поднялась из берлоги. Ей бы еще спать да спать. И совсем это не сугробы, а болото. Наверно, это Жихарка идет сейчас с Журавлем? Теперь долговязый не застрянет в трясине. А ее, Лидочку, не надо называть Жихаркой. Пусть они вдвоем найдут дорогу… Это, наверно, их сказка, а не Лидочкина…

Проснулась она оттого, что месяц светил прямо в лицо. Он стоял в чистом небе против самого окошка. Мамино зеркало блестело на стене. Страшно. Бурко взял моду выть, как волк. А может, он и в самом деле волк, только днем притворяется, что он собака? А зеркало блестит и не от луны вовсе. В том углу, где спит большая Лида, горит свечка. И не спит она. Разговаривает… С ним, конечно! Лидочка не хочет подслушивать. Просто ей все слышно.

— Ты опять плачешь?

— Нет, Василек, я не плачу. Но…

«Василек! Какое имя ласковое придумала».

— Только встретились и расстаемся. Сразу забудешь все.

— Тебя скорей вешней водой закружит. На руднике парней много. Ты хорошенькая…

— Если бы ты захотел, все было бы иначе.

— Лида! Я же говорил…

— Прошу, возьми меня с собой, а ты не хочешь…

Больше ничего не слышно. Лидочкино сердце готово выпрыгнуть из груди. Значит, она ему не нужна, раз он с собой не берет. А она-то! Напрашивается. И вдруг Колдунья заплакала. Горько-горько. И сердце Лидочки перестало радостно биться. Не надо, чтоб она плакала. Может, встать, подойти, сказать ей что-нибудь? Но что?

Девочка садится в постели, смотрит туда, где горит свечка. Что-то подсказывает ей, что идти к ним нельзя. Она видит, что Григорьевич, высокий, прямой, сидит на раскладушке, а она у его ног на полу. Ворот кофточки у нее расстегнут, волосы растрепаны. Она смотрит снизу вверх ему в глаза и не вытирает слез. Они все бегут и бегут. Григорьевич гладит ее по волосам…

— Тебе надо вернуться в институт, диплом защитить… Надо ведь, милая…

— Ничего мне не надо, Василий. Ничего. Видишь, — она достает маленький портфель и роется, роется в нем… — Видишь, это направленье на практику, а это студенческий… Хочешь, я порву их, выброшу. Я не вернусь в Ленинград. Поеду за тобой на Чукотку, Камчатку, на Северный полюс…

— Лидочка, один мудрый древний грек сказал… — Он замолчал, чиркнул спичкой, закурил —…сказал, что никогда ночью нельзя делать того, о чем пожалеешь утром…

— Я серьезно, а ты…

— И я серьезно. Не надо больше. Спи. Рассветает уже.

Маленькая Лида видит, как Григорьевич ощупью проходит к своему топчану, стараясь не шуметь. Она не понимает, что же произошло? Но чувствует, что не так они говорили. Почему? Ей тоже хочется плакать. Но та умеет плакать тихо, а если она, Лидочка, заревет, так весь дом проснется.

И она с головой залезает под одеяло.

Утром вышло солнышко. На тальник у речки легла белая снежная опушка. Темный лед тоже побелел, будто его выстирали.

Григорьевич складывал какие-то бумаги. Наверно, они были совсем ненужные, потому что он складывал их не глядя. А смотрел опять на практикантку. Издали. Потом он запел: