Виктория Гольдовская - Три колымских рассказа

Все сгрудились около, потом расступились, давая дорогу Феде Донцову. Фельдшер быстро снял с коменданта ботинок, закрутил брючину, осмотрел ожог.

— Масла нет? Тогда снегу давайте. Холодом тоже лечат.

Уходя, сказал:

— Пришлите кого-нибудь ко мне. Я мази Вишневского для него дам. Впрочем, не надо. Мне все равно сюда к Воробьевым идти сегодня. Сам занесу. А ты лежи, не прыгай, — строго приказал он коменданту. — Да! Настоя вашего мне тоже в банку налейте.

Назавтра Донцов пришел к Воробьевым рано. Попросил у Иры кипяченой воды, что-то туда добавил. Но что это — Ира не спрашивала. Хотелось просто верить. И мальчик его слушался, морщился, но пил.

Сидел Федя у них долго — пока Иванушка не уснул.

Вечером снова стук в дверь. Немногословный и неторопливый, он опять дал питье. И на другое утро, и опять вечером.

Заходили к Воробьевым и горняки.

Пашка Дубов, мастер, первый плясун и весельчак на Хурчане, пришел как-то под вечер.

— Принес вам, ребята, освещение сухим пайком! — И стал доставать из мешка куски карбида кальция для лампы. Потом швырнул и угол свой черный полушубок и подсел к Воробышку.

— Ну, Анатольевич, хватит валяться! Решил я тебя на работу взять.

— А я вот больной…

— Ничего. Выздоровеешь. Я тебя в шахту возьму. Пойдешь?

— А мама пустят? У вас под землей темно.

— Уговорим маму. Я тебе лампочку-шахтерку дам. И отбойный молоток. У нас красиво. Стенки в штольне блестят, как огоньки на елке. А я забое вот такая жила оловянная… Широкая, как печка. Даже шире. Чистый касситерит… Ты только каши побольше ешь. Отбойный молоток — тяжелый, надо силу.

Пашка взял с плиты мисочку с теплой кашей, но Воробышек так и не проглотил ни ложки.

— Значит, не хочешь в шахту!

— Хочу. Только что-то… не пускает кашу. Вот дядя Федя мне лекарство дает. Я пью. Правда, мама? Мама, ты где?

— Я сейчас, сынок. Печка дымит у нас… — И она вытерла глаза от слез.

Это был восьмой день болезни. Федя пришел раньше обычного. Ветер утих, и идти было легко. Дверь ему долго не открывали. Когда Донцов вошел, Иванушка спал. Через минуту появилась мать. Неосторожно, шумно поставила на пол ведро. Лицо ее опухло, волосы были растрепаны. Она заговорила как-то странно и отчужденно.

— Я все думаю, Федя… Хурчану пяти лет нету, а кладбище уже есть. На плохом месте. На бугре. Ветер там.

— Не надо об этом думать. Как наш больной сегодня?

— Хуже ему. Спросила: что бы ты хотел поесть? Нам бабушка пришлет с «материка». А он мне: «Хочу яблоко. Только черное…».

И она заплакала. Громко, не сдерживаясь.

— Вы говорите — не плакать. А я… я не могу больше! У меня старший был. Тот — в блокаду. И я думала: самое страшное, когда ребенок просит есть, а дать ему нечего. А этому вот даешь… а он есть не может.

— Ох, мамаша! Не знаете вы, что он просит. Достану я вам черное яблоко. А пока дадим-ка лекарство!

И Федя Донцов стал готовить питье из стланика.

Фан Фаныч появился на пороге комнатушки, которую называли санчастью, уже под вечер. Устало сел на белый табурет и подумал: «Хорошо у Донцова!». На столе настоящая керосиновая лампа, топчан для больных покрыт чистой простыней, а своя постель — пушистым одеялом. Пахнет не то мятой, не то шалфеем. В ящике из-под консервов — аптечка, задернутая марлевой занавеской. На полу — оленья шкура. На печке — химическая колба с крепким чаем. Хорошо! Сам Федя босиком, в расстегнутой рубашке сидел на постели. Старый «Огонек» был открыт на кроссворде. Увидев Савватеева, Федя вскочил, стал наливать в кружку горячий чай.

— Ну, как твой поход, Николай Сергеевич? — Донцов всех называл по имени и отчеству.

— Порядочек! Слетал, как бобик, и прибыл в срок. Лапы вот только приморозил маленько. — Он протянул к лампе распухшие кисти. — Поклажу сдал — и к тебе. Лечи, раз ты фельдшер.

— Где же это тебя? — Донцов плеснул в таз теплой воды и стал мыть руки.

— Да ты никак медицинскую комиссовочку мне делать собрался? Ни к чему. Тут, понимаешь, только прокол получился. Ну, дошел я туда как бог. И встретили меня, как бога. Сам начальник управления за ручку: «Фан Фаныч, дорогой, расскажите, как там у нас? Выдержите до прихода колонны? Все уже готово». Даже бумаги мне показал. Что, не веришь? Да провалиться мне в наледь, если вру… Ну, что ты молчишь? А в наледь я провалился-таки, Федька. Этот Кильчик проклятое место. Главное, туда шел как бог… Может потому, что налегке. А обратно — пуд соли. К тому же шикарно встречали, и каждый сунул подарочек. Тот шоколадку, тот луковицу. А я ж не ишак! Я отвечаю: да мне соль важнее… А завстоловой привязался: возьми да возьми картошки! Вкусная, говорит, как яблоки.

Донцов встрепенулся:

— Картошки? Ты взял? Ну дальше?

— Какое там дальше! Говорю тебе — провалился. Вот так! Хорошо, что от избушки недалеко отошел. Вернулся, обсох. А лапы прихватить успело. Соль мокрая, тяжелющая стала. Ее сегодня на складе кайлом долбили. Мне б ее там, в избушке, поворошить у огня, а я не мог. Криком кричал, как до соли торкнусь…

— Ну, а картошка?

— Бросил я эту овощь! Пропади она пропадом! Ну, начинай. Что же ты меня не лечишь? — И Фан опять протянул к лампе почерневшие кисти рук.

Донцов взял банку и стал осторожно смазывать пальцы Фана.

— Не хочу! — отдернул тот руки. — От этой дряни дегтем прет, я к запахам чувствительный, даже хлеб на рассоле не ел, а ты мажешь… — захныкал Фан.

— Тогда к завмагу сходи. У него, кажется, сало гусиное есть.

— Может, сам сходишь? Ты все же медицина…

— Сам я у него сегодня уже был. Он мужик запасливый и посылки с Кавказа получает. Тебе не откажет: ты отличился.

— А за коим, извиняюсь, шутом ты ходил?

— Искал я тут одну штуку… Для Воробышка!

— Да, как он там, сынок Анатолия? Лечишь? Эх, хотел я ему шоколадку подарить — не донес…

— А картошку донес?

— Говорю, выбросил. Соль-то важнее!

— Неужели выбросил?

— Далась тебе эта картошка! Кажется, пара штук в кармане ватника должна быть.

— А не заморозил их?

— Не. Добрые. Тебе их надо, что ли? Так бери, не жалко!

Федя Донцов просиял.

— Вот удача! Давай сюда!

К Воробьевым они пришли вдвоем. Фан, который всегда терялся в женском обществе, пил горячий чай и дул в кружку, наклоняясь к столу и пряча свои распухшие забинтованные руки.

Донцов, как всегда мягко ступая, прошел к своему больному.

— Вот я и принес тебе черное яблочко, которое ты просил. Видишь? — Он извлек из кармана большую картофелину. Потом не торопясь достал перочинный нож с обломанной роговой ручкой, очистил картофелину и стал нарезать тоненькие ломтики, посыпая их солью. Первый кусочек съел сам, второй протянул ребенку. Тот пожевал, помедлил и проглотил.

— Вкусно?

— Ага! Дай еще…

Прохладные ломтики похрустывали. Иванушка ел и смеялся.