Василий Андреев - Арина

— Молчат в комбинате, вот досада, — сказал он и положил трубку на место. — Хотел насчет вас посоветоваться. Давно мне не приходилось никого оформлять на пенсию, забыл, как это и делается.

Тут Петр Потапыч чуть подался вперед и, опять пряча руки-ласты в карманы, сказал решительно:

— Нельзя мне на пенсию. Не могу я без дела, без людей. С тоски весь высохну, я себя знаю.

— Я вас понимаю, — согласился заведующий, — но и вы должны меня понять. Парикмахерская у нас пока не на самом лучшем счету, вам это известно. И, естественно, я не могу мириться со старыми порядками, я должен сделать все возможное, чтобы вывести ее в передовые. А это, разумеется, зависит во многом от мастеров, от вашего старания.

— План я выполняю, — вставил Петр Потапыч.

— Дорогой мой, — усмехнулся заведующий, — этого мало. Перевыполнять его надо — вот какую я ставлю задачу. Необходимо так наладить обслуживание, чтобы отбою не было от клиентов, чтобы стемна дотемна очередь не кончалась в ожидалке. А получается, мы сами отпугиваем клиента. Конечно, тот бедняга, что потел у вас в кресле, теперь за километр обойдет нашу парикмахерскую.

— Пускай обходит, — обиделся Петр Потапыч. — У меня постоянных клиентов хоть отбавляй, которые годами ко мне ходят. И я к ним привык за столько-то лет. Как же мне без них? Они уже вроде родных стали. Если какой долго не приходит, я тоскую, тревога меня берет. Может, заболел, думаю, или случилось что?.. Москва — город большой, не ровен час под машину попал, под трамвай. Беда, она всегда близко. А когда пропавший опять объявится, я доволен, мое сердце в радости.

Костричкин подошел к старому мастеру, положил ему руку на плечо, сказал отрывисто:

— Стоп и еще раз стоп! Вы говорите за одного человека, это естественно в вашем положении, а во мне сразу сидят как бы двое: человек и начальник. Как человек я вполне вас понимаю, сочувствую вам, а как начальник — нет. Для меня, начальника, интересы производства превыше всего! Это вам, надеюсь, понятно? Но во мне, где б я ни работал, человек всегда брал верх над начальником. Из-за этого, признаюсь уж честно, и страдал не раз ваш покорный слуга. Да, да, страдал! Так что ладно, бог с вами, работайте пока. Единственное, о чем я вас попрошу, не надо впредь так, на глазах у всех, как на днях было, это самое… ну, обижать меня. Понимаете, человек я новый, людей еще знаю плохо и, конечно, нуждаюсь в товарищеской поддержке. Если когда не так что скажу, а это может быть, я тоже человек живой, с издерганными нервами, то лучше заходите сюда и режьте все мне прямо в глаза — не обижусь, поверьте. Договорились?

Слова Костричкина растрогали старого мастера. Взволнованный, он неуклюже топтался на месте, не зная, куда девать свои большие руки-ласты, и долго не мог найти ручку у двери. А когда наконец взялся за нее, Костричкин как-то просто, совсем по-свойски спросил:

— Петр Потапыч, вы не богаты десяткой? Тут такое дело, сегодня у жены день рождения, хочу купить ей подарок, а с собой одна пятерка. Я, это самое, потом отдам, конечно.

— Какой может быть разговор, раз такой случай, — сказал Петр Потапыч, отдал заведующему десятку и вышел из комнаты.

Костричкин потянулся, сильно выгибая круглый живот, и сел опять в мягкое широкое кресло, усмехнулся, довольный собой. А все-таки крепко припугнул он старого мастера, как миленький дал тот десятку да еще рад без памяти, что выпала доля угодить начальству, что он, Федор Макарыч, снизошел попросить у него денег и тем самым как бы проявил к нему благосклонность, как бы приблизил к себе, простил ему недавнюю оплошность. И теперь Петр Потапыч про свою десятку ни за что сам не спросит, наоборот, готов будет еще дать, лишь бы он не выпер его на пенсию. Выходит, рассудил он с толком, главное — найти у подчиненного слабое место, вовремя схватить его за ахиллесову пяту, а тогда он уже весь в твоих руках и можно вертеть-крутить им по-всякому.

Он откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и ласково похлопал ладонями по подлокотникам. Из всей скудной мебели в кабинете ему нравилось лишь это массивное кресло, и он хвалил себя за то, что догадался поставить его сюда из зала. Пусть сперва кое-кто посмеивался над его затеей, за чудака выставлял нового заведующего, но потом все привыкли, и скоро стихли разговоры о необычности его рабочего кресла. А зато куда как приятно сидеть, крутиться в таком кресле, и рукам удобно лежать на подушечках подлокотников, и голова в покое отдыхает на подголовнике.

Это кресло Костричкин поставил к себе еще в первые дни своей работы в парикмахерской, тогда же он завел правило, чтобы кто-нибудь из мастеров заходил утром к нему и брил, подстригал его прямо в кабинете. Поначалу это были разные мастера, а позже его выбор пал на Зою Шурыгину, которой он установил на все время первую смену (благо она была мать-одиночка и ей каждый день вечером надо было брать из детского сада сына), и она, придя утром на работу, без лишних напоминаний перво-наперво брила его в кабинете и только потом появлялась в зале.

Скоро все в парикмахерской стали догадываться, что между Костричкиным и Зоей завязался роман. Многих это несколько покоробило: как же так, женатый мужчина, которому уже за пятьдесят, на глазах у подчиненных завел себе любовницу. Не осмеливаясь сказать что-либо заведующему, кто-то попробовал намекнуть Зое, что это не шибко красиво, к тому же он и старше ее чуть ли не вдвое. Но Зоя, к удивлению мастеров, не отступила, наоборот, дала понять, что она вольный казак и никого не просит совать нос в ее личную жизнь. И тогда все смирились: кто махнул рукой, мол, дело ее, сама давно взрослая, а кто даже посочувствовал: что поделать, одинокая женщина, сына нагуляла, с таким приданым непросто выйти замуж, а муж на одну ночь — дело не без риска, понять ее можно.

Но сегодня Зоя Шурыгина была в отгуле, и Костричкин, вспомнив об этом, сильно обрадовался. У него уж который день стояла перед глазами Катя Воронцова: молодая, красивая, подошла она к окну, ярко освещенному солнцем, и ее тонкая манящая фигура просвечивает сквозь халат… Он заранее представил, как Катя станет нежно касаться своими длинными пальцами его лица, как будет поглаживать ему щеки, подбородок, делая массаж, и у него тотчас защекотало в животе от предстоящего блаженства. И тут ему пришло в голову, что не пора ли заменить уже Зою, не лучше ли приручать в личные мастера Катю. Собственно, что в этом плохого: то Зоя его бесплатно брила и стригла несколько месяцев, а теперь будет Катя. Да и нет ничего худого в том, что красота и юность всегда влекут к себе людей. Ведь читал он где-то, не то слышал, как в древние времена святые старцы на ночь укладывали к себе на ложе шестнадцатилетних девиц. И только от одного их близкого соседства, духа и запаха юного старцы молодели, им это прибавляло сил. Стало быть, соображали кое-что они, хоть и жили бог знает когда. А что же он, глупее тех далеких святых старцев?