Василий Андреев - Арина

Вскоре Катя вошла в будку, стала заговаривать с тетей Полей, которая сидела в углу на корточках, но та угрюмо молчала и была ровно невменяемая. При каждом очередном треске грома она тихо ойкала, крепче зажимала уши ладонями, пригибала голову к коленям. А едва гром стих, тетя Поля пришла в себя, засуетилась, ища что-нибудь теплое для Кати. Она откуда-то вытащила свою старую вязаную кофту, предлагая ее Кате, стала уговаривать:

— Возьми, дочка, на плечи накинешь. Вон как понесло холодом после дождя.

— Спасибо, я не замерзну, — отказывалась Катя. — Вы лучше сами наденьте.

— На кой ляд мне-то, коли я дорогу перебежала — и дома.

Взяв кофту, Катя сняла туфли и выскочила на улицу, где еще сеял редкий затихающий дождь, которому она была рада. Ее босые ноги по щиколотку тонули в холодной воде, что не успевала стекать в водосточные сетки, было щекотно и немного больно ступать по жесткому камню асфальта, но она все-таки терпела: не хотелось ей купать под дождем новые туфли, надетые сегодня впервые. В конце дома она увидела красный «Москвич», из которого доносилась джазовая музыка, и как только поравнялась с машиной, ее дверца приоткрылась и знакомый голос позвал:

— Катя, садитесь, я вас подвезу…

Она опешила от неожиданной встречи с киношником, приостановилась, стыдливо глянула на свои босые ноги и, ничего не ответив, быстро пошла вдоль тротуара к трамвайной остановке. Красный «Москвич» в ту же минуту тронулся с места и медленно поехал по мостовой вслед за Катей. Поравнявшись с ней, киношник опустил в дверце стекло и стал опять приглашать ее в машину.

— Благодарю, мне тут недалеко, — крикнула ему на этот раз Катя и, увидев приближающийся трамвай, побежала к остановке.

Было уже начало двенадцатого, и народу в трамвае оказалось мало, от силы человек пятнадцать — двадцать. Никто из пассажиров не стоял, мест хватало с избытком, и Катя, войдя в трамвай, надела туфли, опустила в кассу деньги и тоже села. По привычке, что осталась еще со школьных лет, она посмотрела номер оторванного билета и огорчилась: сумма первых трех цифр и сумма последних была разной. Катя понимала, что ерунда все то, она не верила в счастливые билеты, но почему-то помимо ее воли в таких случаях какая-то толика обиды хоть на минуту да посещала ее. И напротив, если билет оказывался счастливым, опять же как-то само собой выходило, что она немного этому радовалась. Катя с небрежной досадливостью запихала билет в карман вязаной кофты и достала из сумочки письмо матери, которое получила еще утром. Она лишь виду не подавала Ивану Ивановичу, старалась быть при нем веселой, а на самом деле все время скучала по матери, иногда готова была расплакаться, если от той долго не приходило писем. На работе Катя уже читала последнее письмо матери, а сейчас опять его развернула, побежала глазами по строчкам, написанным родным почерком, таким аккуратным, будто ученическим.

«…Доченька моя милая, знала бы ты, как я тут скучаю без тебя, как болит мое сердце, что ты одна там, моя сиротиночка. Вся надежда у меня на Ивана Ивановича, на его добрую душу. Ты слушайся его во всем, он любит тебя, как дочку. Так и к родным не относятся, как относится он к нашей семье всю жизнь. Это такой уж человек, что живет для других, а о себе забывает. А судьба, эта слепая кошка, даже его не пощадила. Жалей ты его, береги. Мы с тобой у него теперь самые близкие, помни об этом всегда. Я не знаю как рада, что он, как ты пишешь, стал немного повеселее. Может, бог даст, выходишь старика… Порадовала ты меня, доченька, что сдала документы в авиационный. Как счастлив был бы твой отец, если б был жив, что тебя потянуло в авиацию. Я уверена, ты поступишь, голова у тебя умная, отцовская, недаром ты была в школе первым математиком. Это будет лучшим памятником отцу, если ты станешь авиатором… Здесь мне, уж признаюсь тебе, так скучно, так тяжко, хоть плачь. Не могу никак привыкнуть я к этим бесконечно длинным зимним ночам. Живешь как в колодце: ложишься — темно, встаешь — темно. А сейчас, наоборот, ночей не бывает, круглые сутки светло. Это тоже неприятно, такое чувство, будто ты в исподнем и все на тебя смотрят… Тоска совсем меня заела, кажется, не дождусь я сентября, не вытерплю де отпуска… Ладно, ты не верь мне, это все минутное. Жить тут можно, народ вокруг нас в основном неплохой, только уж слишком суровый. Но после отпуска я сюда не вернусь, довольно, хватила лиха. Больше я тебя одну не оставлю. Ведь я вся исстрадалась, что бросила тебя, сиротиночку. Ты ради бога береги себя, одна поздно не ходи, теперь везде столько хулиганов. И строже, смотри, будь там с разными парнями, молодежь нынче пошла всякая…»

От этих слов матери у Кати похолодело в груди, рука с письмом вздрогнула. Раньше-то мать никогда такое не писала, а сейчас будто чувствовала, что у дочери случилось в заливе, что она стала женщиной. Щеки Кати залила краска, она не могла представить, как теперь посмотрит в глаза матери, когда та приедет, как от нее утаит это. А вдруг у нее ребенок будет? Вот она и порадует мать, которая и так несчастна, мыкает горе в холодном краю. И Ивана Ивановича совсем доконает. Мать верит, если он рядом с ее дочерью, то ничего с ней не случится. А вот и случилось…

Мрачный с виду мужчина, что сидел напротив у окна, как-то странно поглядел на Катю, ухмыльнулся с непонятным смыслом и чуть покачал большой квадратной головой. Кате показалось, он догадывается, о чем она думает, и ее осуждает. Ну и пусть, пусть кто угодно ее осуждает, а она, опьяненная счастьем, не могла иначе. Катя спрятала письмо в сумочку, посмотрела на окно, по стеклам которого суетливо сбегали струйки воды, и снова порадовалась дождю, веря, что теперь оживут цветы в их палисаднике. А то она хоть и поливала цветы каждый день по два раза, утром и вечером, но те почему-то все хирели и хирели. В это лето солнце долгое время палило без роздыху, и не только цветы, даже трава на скверах посохла, деревья с июня стали ронять листья в желтую крапинку. А вот после дождичка опять все расцветет, зазеленеет.

Трамвай уже подходил к ее остановке, к тому самому островку, где в густой зелени деревьев таились нарядные деревянные домики, которых год от года оставалось меньше. Вокруг зеленого островка все плотнее сжималось кольцо из новых каменных построек, и Кате было жалко до слез этих уютных и еще вполне прочных домиков, безвинно приговоренных на глупую гибель. У нее всякий раз обрывалось сердце, когда к этакому деревянному крепышу подкатывал бульдозер и некоторое время не двигался, сердито урчал, словно заряжался злостью, а затем разбегался и с яростью вгрызался в стену. Она никак не могла понять, почему такие добротные домики безжалостно рушили, а не сберегали, не перевозили в другие места. Ведь достаточно было перетащить их за черту города, и они стояли бы еще и стояли, много лет дарили бы людям тепло в суровую зимнюю пору, а в знойные дни спасали бы москвичей от задымленной духоты.