Василий Андреев - Арина

— Красивая вы! — восторженно сказала Катя.

— Перестань меня смешить, — улыбнулась Тамара Павловна. — Это ты у нас самая красивая, а я уже пошла на убыль. Вот лет десять назад я ничего была, гляделась. Тогда груди у меня были острые, твердые и стояли гордо, как два солдатика на посту.

— Нет, вы и сейчас красивая, — сказала Катя и добавила: — А что, Федор Макарыч сильно ругал меня?

— Не робей, обойдется, — успокоила ее Тамара Павловна. — Раньше мы все в такую жару полураздетые выходили в зал. И хоть бы что, прежний заведующий и внимания не обращал. Это Федор Макарыч строгости наводит. Только они делу-то не помогают. Я удивляюсь, как он меня еще проглядел. Это кресло спасло. И тебя, если б сидела, не заметил. — Тут Тамара Павловна спохватилась: — Боже ты мой, разболтались мы, а там клиентов понашло. И тебя один парень ждет, такой видный собой, в модном галстуке…

Катя заторопилась, быстро застегнула халат на все пуговицы, кинулась к зеркалу, повернулась перед ним раз, другой, придирчиво осматривая себя спереди и сзади, водой из графина намочила палец, чиркнула им по бровям и следом за Тамарой Павловной вышла в зал.

— Вы меня ждете? — неуверенно спросила Катя молодого человека, в котором сразу узнала Дмитрия.

— Вероятно, — кивнул тот, как-то растерянно глядя прямо перед собой.

— Садитесь, пожалуйста, сюда, — показала она на свое кресло.

А когда Дмитрий сел, Катя про себя отметила, что сегодня он одет особенно опрятно и изысканно. Строгий темный костюм без единой морщинки, рубашка белая-белая. И галстук нарядный, модный, но не крикливый. Было похоже, он собрался на свидание. А какое днем может быть свиданье?.. Впрочем, что ей за дело, куда он собрался, ее это нисколько не интересует. И вообще он лучше бы шел к Петру Потапычу и христосовался с ним за милую душу. В кресле старого мастера все еще был Коля, и Петр Потапыч по причине своей близорукости, выбривая ему усы, почти касался своим носом его носа. Это смешило Катю, и она с трудом сдерживалась, чтобы не прыснуть.

— Вас подстричь? — спросила Катя.

— Да, конечно, — кивнул Дмитрий, совсем не глядя на нее.

— А бриться не желаете?

— Да, конечно, — опять кивнул он.

Катя отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Все-таки странный, оказывается, этот Дмитрий, он смешил ее не хуже Петра Потапыча. Заладил без конца свое «да, конечно». Что он, слов больше не знает? А в тот вечер разговорчивый такой был, что-то насчет невесты-актрисы напридумывал. Да, собственно, ей сейчас и ни к чему его красноречие, пусть себе хоть знаками объясняется, какая разница. Ведь ей надо всего-навсего подстричь его и побрить, и она будет стараться делать это хорошо. Нет, она просто обязана сделать хорошо, потому что она ученица Протасовой.

И больше Катя не следила за Дмитрием: она работала. Катя старалась стричь и брить так же, как она это делала, когда рядом находилась худенькая женщина с белыми волосами. Проходила она мимо и все разом видела: как пальцы держат расческу, под каким углом ходит бритва, когда ножницы делают лишний захват. Протасова успевала заметить самую, казалось бы, неуловимую неточность при движении инструмента в руках учениц, она по звуку ножниц или бритвы определяла степень их остроты, секунду поглядев на человека, могла безошибочно сказать, какой фасон стрижки сделает его самым красивым.

Эта старенькая женщина в пенсне с золотой оправой любила Катю, она считала ее самой способной ученицей и уверяла, что у нее руки быстрые, как у музыканта, и нежные, как бархат. Протасова гордилась своей профессией и печалилась, что молодежь теперь с неохотой идет в парикмахеры. «Похвально сеять хлеб и добывать уголь, — говорила она, — резать металл и покорять космос. Но не менее похвально быть и парикмахером. Без него не обходились еще ни цари и ни короли, ни полководцы и ни вожди, ни ученые и ни поэты. Запомните, мои девочки, ваша профессия всегда нужна людям. Ведь человек должен быть красив не только душой, он обязан быть красив и внешне. И помочь ему стать таким — дело рук ваших и вкуса».

Минут через десять Катя крутнула кресло и к лицу Дмитрия поднесла ручное зеркало, стала его поворачивать так и этак, чтобы тот мог увидеть в большом настенном зеркале свою голову сзади и сбоку. И сама она опять наблюдала за Дмитрием, теперь ей это уже надо было обязательно. Ведь люди-то все разные, кто открыто говорит: «Вот спасибо, хорошо подстригли, теперь только к вам буду ходить». Или: «О, сразу лет на десять помолодел, хоть опять под венец становись». А кто этого не скажет, только скупо попрощается, не то и совсем уйдет молча. Но Катя все равно должна знать, доволен ли и такой человек, и она напряженно следила за Дмитрием, волнуясь, ждала, как оценит он ее работу.

Дмитрий сначала провел рукой по щеке, погладил подбородок, потом слегка тронул затылок, словно бы проверил, на месте ли он, и, заглядывая в зеркало, поправил еще галстук. И по тому, как он все это делал, и по тому, какой свет пошел в его серых глазах, Катя поняла: стрижка ему понравилась. И сразу куда девалось ее напряжение, она вдруг почувствовала, как выступают у нее сладкие мурашки радости, как катятся они волнами по всему телу. А когда Дмитрий поднялся с кресла, кивком головы поблагодарил ее и, не сказав ни слова, пошел к кассе, в меру стуча высокими каблуками добротных туфель, Кате стало обидно, что он ее не узнал, и ей почему-то во всех подробностях вспомнился тот февральский вьюжный вечер.

Катя тогда разносила пригласительные открытки избирателям и уже позвонила в последнюю квартиру, но ей почему-то там не открывали. Она подумала, что нет никого дома, и хотела уходить, как уловила за дверью легкий шум и вроде послышались шаги. Катя еще позвонила, и на сей раз глуховатый женский голос недовольно спросил:

— Чего там?..

— Агитатор это, — сказала она.

За дверью что-то задвигалось, наконец ключ в замке медленно повернулся и Катю впустили. Открыла ей маленькая старушка, одетая в поношенное зимнее пальто, застегнутое на все пуговицы. Голову старушки покрывал большой пуховый платок. Катя посчитала, что она только сейчас пришла с улицы и не успела еще раздеться, но потом увидела мальчика лет четырех, тоже закутанного в теплые вещи, и тогда лишь заметила, как холодно в квартире.

— Вот, пожалуйста, голосовать приходите, — Катя протянула старушке пригласительные открытки. — В воскресенье народных судей избираем.

Старушка немного подержала в руках открытки и положила на стол.

— Как же, голосовать-то придем, — сказала она. — Вы, голубушка, не беспокойтесь, придем обязательно.

— А что у вас так холодно? — поежилась Катя.

— Замерзаем уж который день, — пожаловалась старушка. — Батарея совсем не теплится. Мы только и спасаемся на кухне. Конфорки вот все запалю, и сидим там, отогреваемся.