Андрей Куторкин - Валдаевы

В один из летних вечеров решила Ненька навестить подружку, прихватила новую вышивку — и в Низовку. Ахнула Палага, увидев новую Ненькину работу. Потом засмеялась.

— Все понимаю, Ненька! Душу свою вышила. Вырвалась она на волю, только, знать, силушки в крыльях не больно много.

— Нечего зря наговаривать, — смутилась белокурая Ненька, убирая с покрасневшей щеки золотистую прядь.

— Ты меня за дурочку не считай! Что это? — ткнула в вышивку Палага. — Смотри, что натворила ты, Ненюшка: супруга дома нет, некому будет твой грех покрыть…

Пуще прежнего покраснела Ненька. Но видела по глазам подруги, что та нисколько не осуждает ее. Потому что все про нее, Ненилу, знает. Ведь не раз заговаривались они до глубокой ночи, поверяя друг дружке сердечные тайны. Знала Палага, что Ненька любила в девичестве парня, да парень у родителей был один и жил в большой нужде. И Ненькина мать отговорила дочь выйти за него замуж. Вскоре посватался Маркуша Латкаев…

— Ты постой ин здесь чуток, я тебе свой новый узорчик вынесу, — весело проговорила Палага.

Глянула Ненила на Палагину работу, вздохнула:

— И ты? — перевела на Палагу, похожую на цыганку, свой зеленый русалочий взгляд. — Ты тоже?..

— Как видишь.

— Любишь? Кто он, скажи?

— Ты-то ведь не говоришь.

— Ну, я — другое дело. Ты не так, как я, любишь, а по-девичьи. Кто он? Может, Якшамкин Аристарх? Или Валдаев Павел?

— Тоже мне, скажешь! Павел! Его по осени женить будут…

И показалось Нениле, будто погрустнела подружка.

— Значит, не скажешь, кто он?

Улыбнулась и покачала головой Палага: нет, мол, не время пока…

Работая, Парамон пел, а рубанок, казалось, плясал в его руках, курчавясь белоснежной стружкой. Афанасий Нельгин поглядел на солнце и заявил, что пора обедать. Еще вчера вечером принес он с рыбалки восемь стерлядок и было решено сварить уху. Запалили костерок на берегу Суры, разложили на песке харч. Афанасий вынес из шалаша четверть водки.

— Да ты ошалел? — Вахатов удивленно взглянул на бутылку. — С такой посудиной за четыре дня не управимся. Аристарх ведь не пьет… Мы вдвоем…

— Спроворим, — снисходительно проговорил Афоня. — Было бы вино, найдутся и гости. Вон уха уходит, помешай.

Не успели приняться за еду, как увидели бредущих по дороге художников, которые расписывали церковь, — Софрона Иревлина и Никона Шерлова.

Шерлов носил очки на вздернутом носу. Иревлин был высок и длиннолиц, с усами, выгнутыми, словно лезвия турецких сабель; волосы его свисали густыми космами на плечи, как у попа.

Художники шли купаться и несли с собой этюдники, черные зонты и другие необходимые принадлежности ремесла, — хотели на досуге порисовать присурские пейзажи. Но когда их пригласили плотники, не отказались.

Афанасий достал из торбы пять ложек.

— Эх, доставай шестую, — заметил Парамон. — Не видишь — к нам шестой бредет: Андрон Алякин.

— Этот на дармовщинку и без ложки все вылакает, — сказал Афоня.

Приблизился мужик лет пятидесяти, аловский богатей, — в красной домотканой рубахе, темно-рыжие волосы стрижены под «горшок», окладистая борода аккуратно причесана, густые длинные брови то и дело взмахивают вверх, чем-то напоминая движение кадила, и потому-то прозвище у Андрона — «Кадилобровый».

Андрон каждому уважительно пожал руку. При этом у него на шелковом крученом поясе позвякивали разнообразные ключи, смешно болтался редкозубый гребешок.

Поздоровавшись, Андрон степенно сказал:

— Я, знаете ли, нанимать пришел вас, плотнички. Клеть с подклетью надумал рубить.

Когда поладили с ценой, все, кроме Аристарха Якшамкина, выпили и закусили. Андрон старательно отряхнулся и пошел проверять свои вентеря в ближайшем озере, а Парамон Вахатов лег на спину, положил под голову руки и, глядя в небо с редкими облаками, запел:

Художники поднялись и зашагали со своими зонтами и этюдниками между озером и рощей. Иревлин вспомнил, что надо бы купить у кого-нибудь яичек, — нужен был желток к темпере, которую на днях наконец доставили из Алатыря.

Возвращаясь в Алово, художники встретились с Варлаамом Валдаевым.

Иревлин с любопытством смотрел на подходящего старца, патриарха одной из самых больших семей в Алове, — седьмой десяток ему, а он высок и прям, как сосна; волосы, густая борода и брови давно пожелтели от старости, а ему хоть бы что, ступает легко, косит на всех бычьими, набрякшими глазами.

Варлаам узнал иконописцев. Поздоровались. Иревлин спросил, не найдется ли у старика яичек на продажу.

— Сколько? — спросил тот.

— Да штук двадцать — тридцать.

Варлаам ответил не сразу. После короткого разговора он захотел, чтобы Иревлин, — он ему почему-то приглянулся больше, чем Шерлов, — нарисовал бога Саваофа; и если тот нарисует, он ему заплатит яичками, а яички, известно, те же деньги. И предложил за икону сто яиц.

— Ладно, — согласился Иревлин.

— Ну, что ж, по рукам. В святом деле спорить иль торговаться грешно… Работать будешь у меня, милок, в избе.

— Не прекословлю, — улыбнулся Иревлин. — Послезавтра начну.

Парамон с Афоней и Аристархом принесли ящики с инструментом к Алякиным и на другой день рано утром начали рубить подклеть. Часов в девять выскочила из дома старшая сноха Андрона Алякина — Марька. Бабенка она была на удивление маленькая, пухленькая, с коротенькими ручками и чем-то напоминала картошку с отростками, за что ее и прозвали Картохой.

— Завтракать велели вас звать, мужики! — выпалила она и тут же скрылась в избе.

Пятистенный дом Алякиных давно обветшал, конек его поддерживала сухая жердина. Посмотришь со стороны — будто пастух облокотился на чекмарь. Осевшая крыша напоминала серую кошку, выгнувшую спину. Под Поиндерь-горой давно лежали купленные Андроном у графа Кара сосновые бревна на новый дом, но хозяин все медлил, все прикидывал, каких размеров рубить сруб. Однако и по сей день решимости не набрался.

Только сел Андрон за стол со своими работниками да плотниками, только начали расписными ложками возить из общей плошки галушки, глядь, ввалилась в избу орава татар с пилами да топорами. Девять человек. Сложив у входа плотницкий инструмент, они не спеша помолились по-своему, по-татарски. Старший, видать, из них — высокий, сухощавый старик с жиденькой бородкой, похожей на конец чиненого карандаша, осторожно прошел к столу и поклонился: