Андрей Куторкин - Валдаевы

Облокотившись на стол, опечаленный Платон молча сидел на лавке, оглядывая домочадцев. Вздохнул и крякнул в сердцах:

— Ну и разделил нас, чертов старик!

— Обездолил, — уныло кивнул отец.

По ту сторону перегородки глухо звякнула открывающаяся печная заслонка.

— Матрена, ты бы чего-нибудь нашла пошамать, — нерешительно сказал Платон жене.

— Печь на той стороне и что было в ней — тоже.

— Сходила бы, что ль, к матери, попросила бы рассолу или еще там чего. Скажи, заплатим…

— Да-а, — вздохнула Матрена, — заплат теперь у нас не перечесть.

— Помалкивай, не болтай под руку. Беги знай!

— Дожили… — простонал после ухода снохи новый глава семьи Тимофей. — Эхма…

— Полно до времени унывать. Бог даст — поправимся.

— Оно бы так, да что делать-то будем?

— Не пропадем, тятя, не бойся.

В колыбели заплакал Матренин ребенок. По этому поводу на той половине кто-то громко расхохотался и угодливо сказал разгневанному Варлааму:

— Соседи, слышь, батюшка, гармонию купили.

Не стерпев издевки, Платон отозвался:

— Да уж не то, что у вас… У вас гармошек три, а иконы ни одной.

Варлаам услышал злой намек и подумал: «В самом деле, все иконы остались там, вгорячах про них не вспомнили». И достал из коробьи икону, нарисованную художником Иревлиным, повесил ее в красный угол…

Только утром кто-то из баб, подняв было руку, чтобы перекреститься, пораженная, прошептала:

— Господи Исусе, неужто стану молиться на старого черта?

— Это не черт, а бог-отец, — отозвалась от печки Анисья, жена Романа, баба языкастая, смышленая, слывшая когда-то первой красавицей в Алове.

— Не бог, а свекор намалеван. Погляди сама, коль не веришь.

Собрались все четыре снохи, посмеялись про себя и условились никому пока ничего не говорить. Но в тот же вечер Анисья рассказала обо всем деду Варлааму. Старик облокотился на стол и долго жевал желтоватую бороду, поднося к посиневшим губам клочок за клочком, словно разжевывая смертельную обиду…

Ночью дед Варлаам спал плохо, а поутру в первый раз за многие годы встал последним. Долго умывался, смывая непрошеные слезы, и, не позавтракав, никому ничего не сказав, оделся, нахлобучил обеими руками шапку и пошел степенно по большой дороге в поле.

— Бог послал его по делу, нам неизвестному, — заключил Кондрат, подумав, что отец его с утра вроде бы сам не своей, кабы не случилось чего-нибудь дурного. — Я распоряжусь, куда кому сегодня на работу идти.

Небо хмурилось, над пустынным, унылым полем стоял сухой холод. Спотыкаясь о комья смерзшейся земли, дед Варлаам добрел до своего ближайшего загона и нашел свою фамильную мету — изображение двери, похожее на букву «п». Неграмотный, имевший дело только с жребиями и бирками, впервые он содрогнулся, заметив сходство меты с могильным холмом.

Как нарочно, в это время прилетела стая ворон; будто издевательски каркали они по очереди:

— Вра-а-адт! [4] Врадт — подохни.

Старик побрел межою до другого конца загона, чтоб отойти от большака подальше, и дошел до моста, где весной блестела мочажина. Теперь здесь ветер нежно и трепетно гладил невидимой ладонью, словно рыжую кошку, высокую траву, выгибавшуюся волнами.

Дед Варлаам ничком упал на потемневшую овсяную стерню, и по его морщинистой щеке скатилась слеза, смешалась с землей, — скоро, совсем скоро и ему, как этой слезе, придется смешаться с этой землей, на которой прошла его жизнь. Земля-матушка! Твоя была власть надо мной. Что ты хотела, то я и делал, послушный сын твой. Разве не под моей сохой раскрывала благостное, плодородное лоно свое? Каждая борозда казалась пробором на голове жены моей Варвары, дочери твоей… Варвара… Любимую, но безответную жену свою безвременно вогнал в могилу. Дурак, не понимал, что ей всегда ой как трудно было: дети на руках, домашняя работа, хлебы, пряжа, домотканина, шитво, вязанье чулок да варежек. После бессонной ночи летом, бывало, прикорнет она, бедняжка, под ометом ржи, пока я за снопами езжу, возвращусь, застану спящей ее — бить начну. А пьяный приду, куражусь над ней. Да так и вогнал в могилу, сердешную… кулаками вогнал… Земля-матушка! Прости раба своего… Скоро, скоро уйду в тебя… Донельзя стар уже… А как одряхлел — не заметил сам… Сыны мои, уж сами старики, косятся на меня давно, как на хозяина, и растащить тебя хотят, отнять у батюшки родимого и разделить между собой. Что посоветуешь: как дальше быть?..

Безответна была холодная земля.

Поднялся дед Варлаам, смахнул кулаками направо и налево слезы, снова стал на колени, положил три земных поклона и зашагал обратно к дому.

Вечером, когда вся семья была в сборе, после ужина, дед Варлаам долго шевелил губами, но о чем шептал — никому непонятно было, но потом вдруг резко встал — высокий, прямой, и твердо молвил свою непреклонную волю:

— Кондрат, Прокофий и Фадей, стало быть, идут в раздел и получат по лошади и корове. Что касается жилья, Прокофий и Фадей возьмут лес, который в прошлом году куплен, Кондрату кузню отказываю, даю «катеньку» — дом себе, Кондрат, купишь под Поиндерь-горой…

— А мне чего? — спохватился Роман.

— Со мной останешься.

Не раз уже старый Варлаам подумывал, кого из сыновей оставить при себе, случись вдруг раздел. Выбрал Романа. И не столько потому, что младший из сыновей и семья у него небольшая, а потому еще, что тот сызмальства рос на других не похожий, характером вроде бы жалостливый; мальчонкой, бывало, загубит галчиных птенчиков или прибьет палкой щенка, да тут же и сам расплачется, — в три ручья слезы, — корит себя за содеянное. Отходчивый такой. Злости в себе долго не держит. Да и жена его, Анисья, хоть и взята из семьи Лемдяйкиных, про коих на сто верст окрест бежит недобрая слава первых мошенников, очень пришлась по нраву Варлааму. На других снох не похожа: к нему, свекру, приветлива, взгляда поперек не бросит, и ему, тятьке неродному, как на духу про себя и про других рассказывает, — доверчива, кротка и послушна. И за кротость ее, за безмерное послушание подарил ей Варлаам белое ожерелье, которое специально для нее купил в Зарецком на ярмарке у старого ювелира-цыгана, — ни одну бабу на своем веку не баловал подарками, а ее, Анисью, одарил, — на зависть всем снохам.

Так и пришлось Романовой жене Анисье одной молиться на лик свекра. Но было за что: хозяин оставил себе самую хорошую лошадь, двух коров, десяток овец и пчельник, не считая прочей мелкой живности.

На подъем колокола собралось все село, от старого до малого. Одни — помогать, другие — просто поглазеть. Вся церковная площадь была забита народом, лучину не уронишь. Ненила Латкаева с животом, похожим на взбитую подушку, пришла вместе со свекром Наумом; тот, заботливо забегая вперед, наставлял ее: