Владимир Фоменко - Человек в степи

— Затопнут еще в степи, — крутит головой плотник. — Чудно! Овечек там пасли. Сушь — трава горела… Тут и к моему вагончику на той неделе водники подплывали, привозили лес. На ветер — «шторм» говорят.

— А куда эти правятся? — следит шофер за катером.

— Во-он бугры беловатые, полынок растет на буграх. Там рыбкомбинат ставят.

Плотник смотрит на открытую воду, бунтующую у дальней стороны под белыми полынными буграми.

— Ясно, оно не Волго-Дон или Куйбышев. А все-таки с детства ж там — по дну, што ли, теперь сказать? — бегали… И воевали там люди. Внизу батарея стояла, а на буграх наблюдатели — курсанты молоденькие.

Он переставляет на подоконнике кулек с просыпанной вермишелью и объясняет, стряхивая в жмень крошки:

— Когда подходила она, вода, первая еще, не разбери пойми народу посбилось. Бабы детишек дома кидают, бегут сюда, а гуси, что ходили понизу, так и повсплыли. Сроду ж не плавали. Светопреставление!

В окно видно — меняется ветер. За несколько коротких минут погода словно колеблется, остановилась между мокрой осенью и по-степному сухой, жесткой зимой.

Шофер сколупывает засохшие на рукаве потеки земли, щелчками сбивает их в угол.

— Федор! — не глядя, подзывает его хозяин. — Машины на канале гравий возят или что?

— Гравий. И щебенку.

— Слушай… Подводы, уж если ими солому заготавливать, пока организуешь, дня три пройдет. Надо б «ЗИСы» на тройку дней придержать.

Шофер сдвигает капелюху, пятерней чешет смоляной чубик и опять, насунув шапку, отрицательно мотает головой.

— Нельзя. Завтра надо, Гаврил Степаныч.

Плотник точит очередную пилу. Поворачивая, дергает за ручку, и из приклепанного к полотну хомутика, щелкнув, выпадает заклепка.

— Не паразит? — спрашивает у всех плотник. — Жорка, есть у нас такой, клепал! Руки у него вместе с ногами б поотсыхали!

Федор берет пилу, молоток, прилаживает на столе, на обрезке рельса и, заклепав, идет на улицу. Печь постреливает, раскаляется; в вагончике пахнет душной согретой одеждой.

Девушка снимает берет. Волосы у нее темные сверху, а у затылка и за ушами, оказывается, светлые и, видать, нежные.

— Что ж это подвода? — тоскливо взглядывает она на ручные часики. — Безобразие! Полдня ждешь!

Еще вначале, возясь с растопкой, она занозила палец и сейчас, ожидая подводу, нервничая, прикусывает кончик пальца, пытается зубами вытащить занозу.

По низине, видные из вагончика, сорванные на буграх крепнущим «горовым» ветром, катятся шары курая — бесприютного перекати-поля. Будто живые, упорно пробиваются они через степь, обгоняя друг друга, бегут к берегу и, подхваченные волнами, круглые, черные, качаются на гребнях, один за другим плывут к другой стороне моря.

— Степной антрацит поплыл, — входя с улицы, шмыгая носом, говорит шофер. Его губы лоснятся и резко пахнут бензином. — Наглотался из шланга, машину заправлял.

— Не видели подводу? — сердито спрашивает девушка.

— Да на что она вам, эта подвода? — усмехается шофер. — Поедемте лучше до нас…

Плотник сидит в стороне, почесывает желтое большое ухо.

— Все-таки, — отмечает он, — мало мы удивляемся!.. Скажем, шел Гитлер. Все ж государства уже на корячках, и мы лиха хлебаем, а нам: «Победа будет за нами!» И шабаш! Или заходились: давай послевоенным хуторам электричество. Так даже своему кабану в сарайчик его… Теперь — вода! — Он отодвигает уткнувшуюся ему в колени собаку: — Иди! Угрелась и чешешься тут, блох пускаешь… А вообразить хоть наш желоб. Это — день и ночь вода. Так?

Он вопросительно смотрит, в его маленьких светлых зрачках, в глубине, карие крапинки.

— Сказали б еще год назад: «Вот тебе полная бочка налита для домашности» — посчитали б за горькую насмешку, потому что какая там на нашем пекле, на солнце бочка? В кринке от дождика хорошую воду бережешь — только под праздник голову побанить, разогреть кружку. А сейчас, смотрю, ездят тут мимо нас всякие люди — и ответственные, и такие; молодые затрагивают девчат, любезничают, кто постарше — беседуют о делах, ругаются чин по чину в беседах — вроде оно, море наше, по-над дорогой так тут и находилось. Удивительно!

— Бывает, — говорит животновод.

Он достает очередную папиросу, полою брезентовой венцерады открывает дверцу печи. Поверх раскаленного, прогоревшего курая — легкий, белый, как магний, пепел.

От тяги, загудевшей в трубе, пепел враз накаляется, становится вишневым, в центре — даже слепящим.

— А бывает и такое, — усмехается животновод, поглаживая разогретое у печи толстое порыжелое голенище в наляпах зачерствелой грязи. — Бывает, живешь — и не лодырем живешь, сам удивляешься, как у тебя ладно оно. А тебе — р-раз, и под ложечку! Вроде операции аппендицита…

— Чего? — переспрашивает старик.

Животновод не отвечает. В вагончике тихо. Слышно только чирканье напильника по зубьям пилы.

Бывает, зимою обрушиваются у нас дожди. Точно во искупление летних засух, когда ни одна капля не порадует спекшиеся равнины, вдруг среди декабря разверзнется небесная хлябь. Перемежаясь с ледяшками, со снеговою крупой, лупит и лупит холодная мжичка целыми сутками. Чуть попритихнет, а следом наверстывает вдвойне, шелестя, посвистывая, всхлипывая, гоняя пузыри по ручьям вдоль дорог и раскисших проселков, по белым, словно дымным лужам.

Вот в такую погоду привела меня судьба в одинокий домишко Ольги Иудовны. Духоборки.

Привела не случайно. На хуторе, куда заехал по делам редакции, услышал я в школе от учителей, что в их краях обитает сказительница, знающая добрую сотню песен и местных побрехачек. За время войны собиратели, разумеется, не ездили к старухе, потому неизвестно — помнит ли она свои песни. В правлении колхоза мне сообщили, что с начала коллективизации, едва не с первого часа, состоит Ольга Иудовна при одних и тех же овечьих кошарах на далекой отшибке. Сейчас засолилась там колодезная вода, всю бригаду вместе с овцами, с овчарками перебазировали, а кошары, пока суд да дело, стоят неразобранные под приглядом Ольги Иудовны.

И вот доезжаем до места гусеничным «СТЗ-80», так как иной техникой по зимней топи не проехать. Тракторист грузит в кабину вытащенный из кошары коленчатый вал, за которым сюда добирался, и, не выключая мотора, отмахиваясь от наседающей, брызжущей собаки, кричит, не вернусь ли я все же? Он, пацан, не постигает, как можно оставаться здесь по собственной охоте? Он смеется, разворачивает машину и удаляется, лихо бросая гусеницами ошметки. Последняя связь с миром…

Вокруг бывшей бригады — ничего. Лишь проступает скирда на горизонте да в стороне далекого, не видного отсюда соленого Маныча темнеют камыши. Тяжелая, кубатая старуха глядит — сказать помягче — без русского гостеприимства. Да, пожалуй, гостеприимство шло бы вразрез всему окружающему: запустелым кошарам, прижавшимся под серым сочащимся небом, десятку мокрых кур и яростной мокрой собаке с разодранным надвое носом. Крупногубое, мясистое лицо хозяйки тоже не сахар; будто у разбойника с большой дороги. Лицо затеняется капюшоном венцерады — жесткого, как фанера, брезентового, не пробиваемого дождем пальто, какие натягивают в степи поверх кожухов.