Владимир Фоменко - Человек в степи

Следом за хозяйкой шагаю в сенцы. Поперек их стоит коза и намеряется боднуть. Обхожу, несу в дом ружье, которым ссудил меня бухгалтер колхоза на случай поохотиться. Тащу и рюкзак с банкой консервов, кругом колбасы и тремя кусками мыла «Кармен» в подарок хозяйке. Она задерживает взгляд на ярких цветных обертках, но тут же пинает ногой умывающуюся кошку:

— Опять, сатана, гостей намываешь.

Голова кошки свернута под прямым углом набок. Заискивающим голосом спрашиваю:

— Чего она так, Ольга Иудовна?

— Собака покатала.

На этом разговор обрывается. В комнатенке холод погреба. Кошка вспрыгивает на нетопленую печь, садится меж кастрюлями, греется остатками вчерашнего тепла. Скинувшая венцераду хозяйка теперь на виду. Голову тесно обтягивает черный духоборский колпак, сходный со шлемом пловца. Поверх армейской гимнастерки, плотно натянутой на тело, бархатная куцая безрукавка, именуемая у духоборов корсетом, расшитая узорами, теперь засмальцованными, растерявшими бисер.

От уличной непогоды сумерки, да и оконце заслонено грузноплечей хозяйкой. Видать, отвыкшая от гостей, не ждущая от них проку, она молча оскабливает на подоконнике вареный бурак, крошит его ножиком на тонкие скибочки. Ее склоненная задубелая шея напоминает средней толщины бревно, как плотники говорят, подтоварник, и неотвязно думается, что с такой шеей и плечищами не копаться б у крохотного оконца, а гнуть хорошие дуги. Или хотя б уж растопить печку… Насколько веселей бывало в домах знатных ударниц, приветливых, наторевших в обращении с корреспондентами, даже композиторами!..

И все же, когда дождь сечет по стеклу, а вокруг на много километров ни единой души, лишь завечеревшие, черные во мраке равнины, непролазные, во все стороны пустые, и когда проходит и два часа, и три — люди мягчеют друг к другу. Особенно если печь все-таки разожжена, над нею затеплен каганец и в их свете проступают на стене невидные серым днем фотографии — то самое, о чем хозяйка обязательно заговорит. На отблескивающих карточках военные ребята, но больше — празднично одетые старухи и деды в гробах, окруженные деловито стоящим народом. Каждый покойник со свечой, вставленной в сложенные руки, с бумажной ленточкой-молитвой через лоб. Это родичи Ольги Иудовны. Всех проводила она лично. Обряжала, фотографировалась возле них, выпивала самогончику.

А вот сына — такая оказия! — проводить не случилось. Ольга Иудовна достает из-за зеркальца, из косынки фронтовое похоронное извещение, выкладывает на стол, и, как всегда в таких случаях, не умеешь оторвать от этой бумаги глаз, посмотреть на хозяйку.

— Которые воевали аккуратненько, думали больше про свою сохранность, а не про свое достоинство, те воротились целые, — произносит Ольга Иудовна. Оглядывая меня, добавляет: — Ездют теперь за песнями.

Произносит величественно, не подкусывая, а лишь отмечая то обстоятельство, что народ на свете разный и ведет себя по-разному. Она берет извещение с его короткими строчками, с фиолетовым, четко оттиснутым штампом.

— Отчего прибыла эта бумага заместо Владлена? Оттого, что рвался вперед, под самые пули. Так же, как здесь, на колхозных работах, не умел чужие, хвосты нюхать. Где угодно — первый!

В конторе мне говорили про сына Ольги Иудовны, зоотехника. Был зоотехник стеснительным, даже робким; не числилось за ним на хуторе ни плохого, ни замечательного. Хлопец как хлопец…

Мы едим с Ольгой Иудовной бурачное варево, забеленное козьим молоком. Налегаю на это блюдо, дипломатично подсовываю хозяйке нарезанную колбасу.

— Довечеряем, — говорит старуха, — послушаете, откуда шла нравность моего Арьки.

— Кого?

— Аристарха. Это я после смерти Ленина переписала его на Владлена… изложу кой-чего про наши с ним родовые корни. Будет не с фольклоров, с фактов!

Разумеется, мне бы хотелось и с «фольклоров». Именно за этим сюда ехал. Но разве напомнишь женщине про свое, когда вся она абсолютно в другом…

Светит каганец из гильзы противотанкового ружья, в комнате такая обездвиженность, что огонек стоит ровно, без колебаний. Должно быть, совершенно так же, как велось это по деревням и сотню, и две сотни лет назад, крутит Ольга Иудовна колесо прялки. Оно бежит с куриным квохтаньем, требует безотрывно подергивать шерсть из кудели, но это не мешает старухе говорить, и я, словно погружаясь в некое подводное царство, вхожу в далекий мир отца Ольги Иудовны, как говорит она, «папаши», даже в мир папашиного папаши, который арендовал кусок земли у помещика Борисова.

Сплетаются шелесты дождя, квохтанье прялки и голос, повествующий — ни больше ни меньше! — о родовитости предков Владлена. Ни один из них, исконнейших пахарей-хлеборобов, не молчал угнетателям. Хоть его режь, хоть по-другому терзай, не молчал — и всё! Таким уж, в отличие от прочих людишек, зачинался во чреве матери и той же породы зачинал наследников.

Будто не грохотала только что война, унесшая миллионы жизней, будто и сейчас нет в напряженном мире ни сверхскорострельных пушек, ни атомных бомб, говорит хозяйка, как о самом главном, о норове Владленовых давным-давно померших предков, об удивительных злоключениях с ихними именами-фамилиями.

Ведь, оказывается, папашин-то папаша писался Орловым, и никем другим!.. Кондрат Денисович Орлов! Но, невзирая, что он природный казак, человек вольный, не какой-нибудь «крепостной предмет», стал Борисов отбирать его фамилию, так как присватался к борисовской дочери петербургский вельможа, граф Орлов, и, чтоб не оскорбить будущего зятя «одинаковостью звучания» с простолюдином Орловым, вымарал хозяин в арендаторском документе слово «Орлов». От обиды взревел папашин папаша — в ту пору молоденький, голосистый, а хозяин тут же и постановил: «Коль так ревешь, быть тебе Ревуновым». И хоть Кондрат Денисович должным не остался — плесканул турецким кофеем-кипятком в самые очи Борисову, ухватил как штраф за поруганье сумку с червонцами и, сдернув с ковров дворянскую шашку — знай казака! — двинул Борисову в подвздох, ускакал на лучшем в конюшнях жеребце при отблесках подожженной усадьбы, а «Ревунов» присохло к документу…

— От как измывались иуды-помещики! — заключает хозяйка.

С улицы доносится взлаивание кобеля. Слышно, как, порскнув мимо окон, звучно отбивая по мокрому лапами, бросился он к кошарам. Ольга Иудовна идет проверять, возвращается злая.

— Гоняет лисиц, охламон, посидеть не дает… Произвольничают, говорю, иудские отродья!

— Почему вы так об Иудах? — спрашиваю я. — При вашем-то отчестве?

— Мое отчество тоже от произволов! Слушайте дале.

Слушаю дале. Хорошим-таки перчиком был, видать, папашин папаша!.. В новом селе, куда укрылся, проткнув Борисова, стал вызывать иерея местной церкви на публичные споры, как на кулачки. Имел Кондрат Денисович множество книжек, дотошно их изучал и, поскольку казаков в селе не было, только мужики, разъяснял мужикам, где в жизни правда и где брехня. А для того, чтоб наглядно доказывать своим слушателям всесильность науки, выслеживал иерея и, как тот ни старался увильнуть, дебатировал с ним о создании вселенной за одну лишь неделю, при всех прихожанах разбивал иерея, и тот дождался своего момента…