Владимир Фоменко - Человек в степи

— Природа. Не отменишь, — констатирует Ольга Иудовна.

Ни на кого не глядя, она шурует в печи, накрывает на стол. Через время шлепают за окошком со стороны кошар конские уходящие копыта. Следом еще.

— Это они обое верхами. Ленька, собака старый, в седле, а она так.

Будто пробуя, насколько просохли внучкины волосы, старуха гладит ее по голове. Красавец селезень, еще днем носившийся меж камышами и небом, водворяется из кастрюли в миску; Ольга Иудовна режет на ломти хлеб-кукурузник и тонкими, почти прозрачными кружками колбасу.

— Что это? — спрашивает Вольга, увидев колбасу впервые в жизни.

Жуя скромно, без жадности, она страдает; бабка гордится таким ее поведением, дрессирует еще больше. Вольга сует кошке утиный мослак, старуха щелкает ее по руке, объясняет:

— Нельзя портить кошку едой. Нехай мышей лавит.

— А собаку чего не кормите? — спрашиваю я.

— Скажете! Какая у нее будет злость?

— Да нельзя ж ей совсем без пищи!

— Нехай зайцов лавит.

После ужина Вольга моет посуду, дает старухе отдыхать, коль у нее есть внучка. Она примерного хуторского, а главное, бабкиного воспитания. Ни за что не скажет какую-нибудь грубость, вроде: «Куда ходили?» А только: «Иде ходили, бабушка?» И посуду обрабатывает с деликатностью, шумно дышит внутрь протертого стакана, чтоб запотел, и по запотевшему снова вертит внутри тряпкой до прозрачности.

Старуха следит за ее четкими движениями, но не хвалит. Лишь потом, когда девочка засыпает на тулупе, принесенном из кошары, подергивает во сне ногами, прошагавшими до бабки столько километров, Ольга Иудовна произносит:

— Писклячья душа.

И объясняет мне, что, когда дите спящее, ему лаской не повредишь, не возомнится.

С рассвета Вольга обихаживает козу. Подтянутая за ошейник к дверной щеколде, лишенная возможности кольнуть рогом, коза бьет ногами, но Вольга упрямо обмывает туго набрякшие за ночь, торчащие на стороны козьи соски. Затем тянет их сверху вниз и, довольная, что на нее смотрят, вся напряженная, бьет в дно ведерка резким молоком. По фотокарточке на стене я знаю Вольгиного папашу, тонкошеего мальца, заснятого еще школьником. Его вдове и дочери — считает Ольга Иудовна — повезло. Кондрат-то Денисович, сгинув в турецкую войну в штрафном батальоне, оставил супругу с шестью ртами; Иуда Кондратьевич, тоже штрафник, тоже не вернувшийся с войны — уже с другой, японской, оставил жену с восемью; у этой же вдовы, у нынешней, лишь одно дите…

«Везучая» Вольга работает научно. Дочь эпохи, она смотрит в хуторе каждый фильм, не исключая сельхозинструкций; заучила, что молоко надо выдаивать до грамма, и мучает рвущуюся козу, поддает ей, чтоб стояла.

Уроки тоже делает с твердостью. Несмотря на воскресенье, садится после дойки к столу, упорно водит пером в тетрадях.

Тетради у нее двух сортов. Одни — из сшитых листов районной газеты, в которых девочка пишет на полях и возле газетных заголовков, там, где белеют прогалины. Другой сорт — тетради настоящие, но уже кем-то исписанные, неизвестно как сбереженные в школе с довойны, с тридцатых еще годов, и теперь розданные ребятам. В них Вольга вкрапливает крохотные буквы меж строк на листах, повернутых ногами кверху, чтоб не путать свое с тем, что было когда-то выведено прежними учениками.

Кто они, прежние ученики? Может, дружки этого, тонкошеего, что застыл на фотокарточке? Случайно ли Иудовна, оглядев фамилии, перечеркнутые Вольгой на обложках, надолго уходит в сенцы?

После занятий Вольга достает подаренную старухой цветную обертку с мыла «Кармен», вырезает профиль красавицы, наклеивает на тетрадь. Две другие обертки священнодейственно прячет меж страницами.

— Спасибо, бабушка.

— Это дяде скажи.

Потоптавшись, старуха добавляет радостей, сует свежеопорожненную банку из-под консервов:

— Забирай уж. Гераньку посадишь.

Полдень. Вольге пора на хутор, чтоб добраться до темноты. Небо, с рассвета милостивое, теперь прорвалось, полосы дождя гоняют за окошками белую заволочь, на лужах вскипают пузыри, предсказывают ливень затяжной; да, смотри, как бы к вечеру не усилился, — и Вольга, опять приспособив тетрадки на животе, укутавшись, скрывается в завесе.

— Нам в ее годики хужей доставалось, — замечает старуха. — А этой что!.. Эта вырастет и, гляди, не завдовеет. Печатают же, что можно скоренить все войны.

Походив, спрашивает:

— Или брешут?

Она готовится к вечеру, доливает светильник керосином, докладывает, что раньше керосин называли фотеженом, теперь — по-новому: гасом.

А где-то семенит мокрая Вольга. Шлепала по грязюке сюда, теперь отсюда, в промежутке делала уроки, и все называется — гуляла у бабушки… На улице под водостоками гремят переполненные бочки, но у степнячки Иудовны вековая жадность к воде, не убирает она бочек; вроде наберутся с горою.

В три часа воцаряется вечер. С ним, будто очередная серия кинофильма, рассказ старухи. Теперь уж о «гражданке»— гражданской войне. Вместе с мужем кинулась в нее Ольга Иудовна, по тем дням — товарищ Ольга. Одного часу не огиналась в санитарках или куховарках, а только в строю. Насквозь была проткнута штыком, смерть совсем подходила, уже за сердце хватала, но в товарище Ольге столько было ярости к угнетателям — «язви их, паразитских гадов!» — что не поддалась, выжила. Недолеченная, состояла неделю помощником комиссара, да разжаловали, ибо решила сбросить своего комиссара, а заодно соседского. Чересчур, по ее мнению, были нежными…

У двери сидит собравшаяся на улицу кошка. Зная, что получит от хозяйки по горбу, она не мяукает, молча ждет момента, когда кто-нибудь выйдет и ей заодно удастся проскользнуть в сени.

На вторую же дверь, что из сеней на улицу, она и не глянет, вцарапается по стене на горище, выскочит через лаз с обратной стороны дома, чтоб не попасться псу, который жаждет ее «катать» и которому она в свою очередь разодрала ноздри. Эти отношения организованы специально, чтоб кобель был злее.

— Супруг мой, — говорит хозяйка, — резал с пулемета — будьте здоровы, а жил без любознательности. Как вписался в большевики, так и состоял.

Сама же Ольга испробовала разные партии. Анархистскую, эсеровскую, трудовиковскую, а когда воевала под Киевом — желто-блакитную и забыла, еще какую.

— Меня и теперь ни в чем на пальцах не убедишь, — сообщает она. — Мне требуется практика. Так же само тогда требовалось, чтоб стать в большевики.

Она рассказывает, что в большевиках получила шашку за доблесть. Получила на вечные веки, а началась Отечественная, вызвали в военкомат, шашку забрали для ополченцев, на руки выдали справку.

Из-за того же зеркальца, за которым хранится извещение о Владлене, Ольга Иудовна достает справку, вспоминает, как в дни гражданской не только рубились шашками, но и каждый умелый оратор, когда сходились на митинги, крутил обнаженным клинком над головою, помогал взмахами и сверканьями своему голосу. Кругом тыщи две верхоконных, метель сшибает с седел, заколачивает снегом рот, а хороший оратор так работает голосом, что самым задним доносит до уха.