Владимир Фоменко - Человек в степи

Остановив прялку, Ольга Иудовна бросает:

— Это у вас говорят в залах, в специальную трубочку. Притулят до самых губ и бормочут. Да обязательно, чтоб вода в стакане. Митинговщики!

Она хмыкает, крутит головой.

— Была как-то в райцентре. Слышу — летит с площади голосина. Здоровеннющий, прямо дурачий. Эх, наконец-то правильный мужик! Гребусь ближе, а то радиво…

Над прялкой, в рогуле иссякла шерсть. Ольга Иудовна достает новую, откидывая тряпицу над полочкой, и я вижу пришпиленные по углам кнопками два портрета. Льва Толстого и, как гласит подпись под вторым, Бонч-Бруевича, управделами Совета Народных Комиссаров. Раздраженная, что суюсь, куда не следует, своим глазом, Иудовна поясняет:

— Грудью вступались за духоборство, когда Николка второй гнал духоборов с России в Канаду…

Завесив портреты, все же присовокупляет уничижительное:

— Энтеллегенты.

Она возвращается к себе и супругу, уже демобилизованным, отыскавшим уже мальца Аристарха, кинутого людям на время боев. Всю буйность, что годами копилась, бурлила в сердце, вылила Ольга в войну, и теперь, успокоенная, обретшая семью, жаждала мирных трудов. Как раз организовалась в степи коммуна «Сеятель». Братско-интернациональная, совместная с американскими пролетариями, что специально приплыли с другого полушария, с городов Ванкувер и Вашингтон, строить новую деревню. Было здорово дискутировать, хоть оно и на пальцах, с заокеанскими товарищами, вместе — ол-райт! — бить по разрухе. Достигла коммуна таких равенств, что не только бесплатные харчи из трех блюд выставлялись в столовой, а выставлялся на выходе ящик самосада: кури, пожалуйста! Такая потекла ровная жизнь, такая уж гладкая, что скучно стало коммунарке Ольге…

Заметила она, что люди соседних деревень ездят в станицу Мечетинскую, в церковь, и поднялась против церкви. Какая унизительность — кланяться доскам с нарисованными ликами! А целовать руку попу, который служит не от сердца, а за деньги!.. Духоборы же объявляют это все ложью и бюрократизмом, воюют со всем этим яростнее безбожников; да и вообще все у них интересно: что беспоповщина, что гордое борение души! И вписалась Ольга в общину, стала для братьев-духоборов активной сестрой во Христе. Муж на партийное собрание, малец на пионерское, Ольга Иудовна — на свое. Схочу — и в прыгуны вступлю! Муж протестовал — развелась с мужем, расписалась с другим, непротестующим. Правда, через время сама себя свергла с сестер, восстала против общины. Тоже брехня, разве что перекрашенная общинниками.

— Зачем же ихний костюм носите?

— А тёпло!.. Вот Николку бы второго, когда б не шлепнули, то заставили б, что ли, ходить в кепке? Желал бы и напяливал дома свое привычное. Корону.

— Но вас из-за этого костюма так и считают духоборкой.

— Нехай. А то возомнят, что выписалась, ими перевоспитанная!

В доме живность соответствует хозяйке. Кошка, воротись с улицы, лежит в затененном углу, но ясно видно, что против ее носа глядит из щели другой нос — мышиный… Однако кошка «не лавит», а наоборот, с презрением зажмуривается. Поворотись на эту сцену, старуха констатирует:

— Характер!

Поздно. Свет потушен. В мою камору доносится хозяйский вздох, затем голос:

— Все же чего вы сюда прибились? Мало ль молоденьких вдовушек по нынешним послевоенным ночам тоскует? Каждая со всей душой ублажила б, еще и расстаралась бы на пол-литра.

Вероятно сочувствуя мне, Иудовна рассуждает вслух:

— Требует он с колхозницами или робкий такой?.. А я, были лазоревые денечки, не зевала!..

Она умолкает, лежит тихо. На улице — глухое, сиповатое рычание кобеля. Чует лисиц? Мечтает ли изодрать кошку? А ведь есть, должно быть, у него теплота в душе, где-то там, глубоко под шерстью. Только не проявилась, не вылилась. Старуха все молчит, может, вспоминает пролетевшие лазоревые денечки?.. Не мешаю, вслушиваюсь в сплетение уличных, уже понятных мне шумов. Дождь по камышу хибары не такой звучный, как по железу над сенцами. О стены ударяет тупо, в окна же — словно резкая крупа; а если слабеет и лишь мажется по стеклу, тогда, чтоб улавливать, нужно ухо тренированное. Зато струи, бьющие в бочки, отчетливые, в каждой бочке особые. Они гремят, булькая, всхлипывая, переливаясь, и уже кажется: не только степи промокли на целый год, не только напиталась хибара со всем, что в ней есть, но чудится: навылет промокли даже стекла, да и ты сам, скрюченный под ветхим одеялишком, под наброшенной сверху собственной сырой стеганкой, пропитан сквозь кожу до самых внутренностей.

А сегодня сверкнуло солнце. Оно появилось на секунду, но оно было, стрельнуло из облаков, пронизывая охолодалый к утру воздух.

Дождь кончился, земля лежит напившаяся, спокойная. Опорожненные, полегчавшие облака стоят высоко, сухо, и сама даль подсыхает, прозрачнеет, открывая невидный все дни горизонт, четко ясную воду Маныча, а за ним, совсем под небом, — зеленый, живой квадрат озимей.

— Пшеничка неприкрытая. Пораздерет ей мороз коренья! — говорит Ольга Иудовна и шевелит губами — по-моему, матюкается.

Дворовая живность весело реагирует на погоду. Куры встряхиваются, охорашивают клювами перья, пес скусывает с брюха свалявшиеся комки, коза оставила прогулки Под застрехами, стоит на открытом месте, и ее стеклянное блеянье вибрирует в позвучневшем воздухе.

Мы с Ольгой Иудовной перетаскиваем в кошару бочки, а то к завтрему, чего доброго, поразрывает их льдом.

Недовольная моими руками, хозяйка сама цапает бочку в обхват, посмеиваясь, прет перед собою. «Мужики!..»

В кошаре, где место бочкам, лежит на ворохе соломы тракторная борона, кинутая зубьями кверху. Рядом в соломе вмятина размером в корыто — глубоко впрессованная, скользко обкатанная.

— Невестушка с Ленькой… И не понавтыкались на зубья-то.

Играя перед гостем, Ольга Иудовна подхватывает борону и, словно в ее руках не тяжелое железо, а бревнышко, несет к стене, шагает на меня. Отступя, спрашиваю:

— Почему вы с этакой силой не гремите на весь колхоз?

— Чего греметь? Мое дело тихое, легкое: вода для овечек.

Хозяйке льстит этот разговор, она выламывается.

— Овечкам, — говорит, — больше, чем попить, не надо. Не плавать же им. Они не лебеди.

— Но поить их разве легко?

— Бычатам, — иронизирует она, — трудно. Они воду поднимают. На блоке… Владлен, бывало, увидит, что бычата взмокрелись и спотыкаются, пожелает подсобить бычатам и тянет вместо них. Почище трактора!..

В конторе мне говорили, что зоотехник был хиловатым и, хотя мужчина взрослый, даже золотушным. Но я не перечу старухе. Как бы от имени всех сыновей, которые вернулись и не вернулись, мысленно кланяюсь ей в ножки за все вечера, все слова, сказанные о Владлене; без ошибки знаю, что, живи на свете моя старуха мать, приди к ней фронтовое извещение с его короткими строчками, со штампом, она бы с такой же неколебимою верой сочиняла о сыне самое необыкновенное, удивительное.