Владимир Фоменко - Человек в степи

— Но если «порядок», так бы раньше и делалось.

— Так раньше ж, — восклицает он, — не было Мичурина.

Не зная, что отвечать, я спрашиваю:

— А высевать рано начнете?

— Какую породу когда. Дикую грушу и яблоню за месяц до мороза: так любят. Акацию, наоборот, в тепло. Да еще семена зашпарим кипятком.

Он смотрит куда-то в потолок и весь расплывается в улыбке.

— Желтая акация повырастает, — объясняет он, — ох и детвора из стручков пищики будет делать! Стручку кончик скусишь, развернешь стручок, чтоб была щелка сбоку и пищишь, пока мать не надает по шее… А с бузины, знаете, мы манки делали — чижат в сетку подманивать.

Логушов громоздится на бочку, сдвигает капелюху набок.

— Летит за хутором стайка высоко-о-о в небе, — он мечтательно заболтал ногой, — смотришь — повернула, на тебя тянет, — нога Логушова застыла. — Прямо на тебя!.. А ты с ребятами в бурьяне лежишь, не шелохнешь — и только в манок: «Прр, прр, пию-ють!» Они услышат, развернутся — и ниже, ниже… И тут только чуть-чуть надо: «Пи-и-у-у-пи-и-и…»

Он оглядывается на меня и, досадливо кашлянув, спрыгивает с бочки.

— Акацию один раз зашпарим, — переходя на официальный разговор, поясняет он, — а гледичию два раза. Кожура у нее, как черт, жесткая, надо мягчить в кипятке, чтоб росток пробился без задержек.

— И ничего… в кипятке?

— Хорошо. Просохнет — и в сеялку! — Он трет кулаком нос. — Управимся здесь, надо до кузни пробежать, там трубки высевные нам подгоняют.

В ящиках и плетенках лежат семена лоха, жимолости, ирги, потерявшие вид, размочаленные. Семена кленов с помятыми крылышками напоминают облитые водой мельничные сметки.

Сверху, через подвальное оконце, едва пробивается белесый луч. Стекло обледенело, и только в маленьком просвете видно, как крутит на улице метель.

— Ох, сейчас в поле!.. — присвистывает Логушов.

Он отбрасывает прислоненный к фанерной перегородке лом и снова, будто минуту назад, когда рассказывал б пищиках, широко улыбается;

— А тут у нас дубы!

За перегородкой — жестяные баки. Логушов скинул с одного крышку, разгорнул насыпанный доверху сухой песок. В песке замелькали желуди — блестящие, точно полированные.

— Воронежские!..

Логушов глубоко запускает обе руки, неторопливо, с удовольствием роется и поднимает пригоршню желудей. Он набрал их так много, что они выскальзывают меж пальцев, падают в песок.

— Дуб этот — будущий хозяин здесь!.. Разрастется — корень на пятнадцать метров идет вглубь. Как насос грунтовую воду под верхние слои тянет. Двойное же действие у дуба: снизу почвенную влагу ближе к пшенице организует, сверху — атмосферную. — Он смотрит на меня так, будто дуб этот придуман лично им. — Красавец! Крона плотная, ветвистая, тень-то какую раскинет! Комбайны на полдник заглушили: три бригады ложись, руки разбрасывай, ноги — все в холодке! Над головой тёмно, солнце не пробьет! А лист! Резной! Снизу светлый совсем, сверху аж черный. Строгий лист!

— Иван Евсеич! Откуда вы так дубы знаете?

— А с курсов!..

Он бросает желуди в бак, присыпает и снова берет светло-рыжий, длинный, тугой желудь и, поскребывая ногтем кожуру, кивает на ящики с семенами лоха, кленов, ясеней.

— Те все его обслуживать будут — притенять. Дубу солнце только сверху давай, а по бокам чтоб зелень! Любит он, как говорится, расти без шапки, но чтоб в шубе… Ну, пошли в кузню?

— А что у вас в баночках?

— Тлю обрызгивать. А эти против шелкопрядов, кольчатого и непарного; для них уже не наружное давай, как тле, а кишечное — они ж ведь, черти, грызуны… Идемте?

Навстречу вваливается в подвал завхоз, чертыхаясь, отдуваясь с мороза.

— Петро Афанасич, — улыбаются девчата, — ветер не меньшает?

— Черта меньшает! — бросает завхоз, останавливается, не видя со света.

— Где ты есть, хозяин?

— Ну?! — отзывается Логушов.

— Тебе камышу уже хватит?

— Нет.

— А шпагату?

— Нет.

Завхоз плюет и скрывается опять за дверью.

— Видали дракона? — спрашивает Логушов. — Ему камыш отпустить лесхозу хужей смерти… Пошли?

— Иван Евсеич! — окликает Марья Семеновна. — Будешь мимо, шумни в школе: нехай семена досдадут.

Ветер на улице напирает неровными шквалами; поземка, теперь уже выросшая до крыш домов, идет через улицы и пустыри напрямую. Снегопада нет, метет поднятой с полей снежной пылью.

— Где-то, негодяй, озимку раздевает, — констатирует Логушов.

Ветер опаляет лицо, в секунду пронизывает, выносит тепло из шубы. Ставни в хатах затворены, из труб клочками вырывается дым — люди везде затопили печи. Хуторская площадь освобождена от снега, земля по-летнему черна, гладко выметена.

— Нам в кузню, — приостанавливается Логушов, — да школа вот по дороге. Заскочим?

Еще в школьных сенях слышно, как через закрытую дверь гудит напряженный детский голос: «Обра-дова-лась лиса и го…и го-во… говорит…» В другом классе уверенно читает то ли взрослая ученица, то ли учительница: «Первое число в семь раз больше третьего и на пятьдесят единиц меньше второго…»

Заведующая школой Анна Ованесовна, немолодая, с восточным смуглым лицом, предлагает нам сесть. Натягивая на плечи шальку, она с пунктуальностью старого школьного работника информирует Логушова:

— Четвертый класс «А» сдает вам добавочно восемьсот граммов семян, четвертый «Б» — тоже, пятые — семь килограммов сто граммов… Все отсортировано и сушится.

— Анна Ованесовна, — отрывает от тетрадок круглую, гладко причесанную голову сидящая у подоконника и молчавшая до этого учительница, — третий класс «А» тоже досдаст, вы, надеюсь, знаете!

— Я знаю, Нина Ивановна, скажу: третий класс «А» досдаст тоже. Двести граммов, послезавтра… Не такое уж достижение!

Заведующая встает со стула:

— Пойдемте, Иван Евсеич, посмотрите, и мы отправим.

Одернув бахрому шальки, она трогает Логушова за пуговицу:

— Сбегай уж, Ваня, к Матвеичу за ключом, у тебя ноги молодые.

Анна Ованесовна объясняет мне:

— Наш ученик. Сейчас он ключ принесет от естественного кабинета.

«Естественный» кабинет — просторная низкая комната, похожая на чистую половину хаты, называемую в хуторах залом. Крестьянской мазки стены с шелухой половы, вмазанной в глину, гладко побелены и обведены поверху неровным, видимо детской работы, трафаретом. Ветер высвистывает в щелях оконных рам, и поэтому аквариум, горшки с лимонными деревцами и кактусами и клетка с белой крысой убраны с подоконников на пол. В шкафу за стеклом блестит фольговыми наклейками электрофорная машина, банка с разрезанной заспиртованной лягушкой, стоят на подставках чучела двух грачей, крота и суслика. Рядом со шкафом в ширину всей стены растянут склеенный из газетных листов монтаж: «Мичурин — преобразователь природы». Выделяются то нарисованные, то вырезанные из журналов и обведенные цветным карандашом мичуринские яблоки «славянка», виноград «русский конкорд зимостойкий», груша «дочь бланковой» и мясистый, круто раздвоенный абрикос «товарищ». Рисунки разные — от умелых до самых смешных, криво и густо намалеванных.