Владимир Фоменко - Человек в степи

— Наш колхоз был, — сообщает парнишка.

— Ну! А где ж твоя хата?

— Под нами, — показывает малец в воду и стоит на ветру, выпячивая открытую горлянку.

— Простынешь, — замечает Алексей Петрович, — застегнись. Видели твою тельняшку… Комсомолец?

— А что. Конечно.

Алексей Петрович кивает. Он тоже был комсомольцем, когда бывал в этом хуторе. У него тогда была уже двухмесячная дочка, умиравшая от истощения, и он искал заработка, доплелся в этот хутор страшной зимой двадцать первого голодного года…

В заледенелых валенках стоит он, Алешка, перед стариком Фильченко, держит шапку обмороженными пальцами.

— Значит, ты сапожник? — спрашивает старик и, поболтав в борще стручком перца, кладет его около солонки. Стручок враз мутнеет от застывающего бараньего жира.

Старик сидит в голове длинного стола перед эмалированной миской с густым огненным борщом. Из жира, возвышаясь над разваренными помидорами и картошкой, торчат куски баранины. Вокруг дедовой миски сидят бабка-жена, бабка — мать деда, бабка — мать жены, двое старших сыновей, старшая дедова дочь и две невестки, каждая с младенцем. Вокруг других мисок, более дальних, сидят остальные дети и домочадцы. Всего обедают двадцать два человека — семья Афанасия Семеныча Фильченко.

Алешка с маленьким братом Андрейкой стоит у двери. Их котомки с инструментом и синей, чуть облупленной кастрюлей, взятой на случай обмена, лежат у порога.

— Значит, ты сапожник? — повторяет свой вопрос дед.

— Сапожник, — отвечает старику Алешка и с тоской смотрит на исчезающий борщ.

— Наверно, дерьмовый сапожник, — говорит дед, обгладывая сочный, видать, горячий мослак.

— Почему же, дедушка?

Минуты три дед ест молча. Десятки глаз смотрят на Алешку и Андрея.

— Потому что дерьмовый. Видать! Подсыпь-ка, мать, еще борщу.

«Эх, подсыпать бы тебе, паразит ползучий!» — думает Алешка и чувствует, как у него глухо сжимается желудок. Он находит в себе силы отвернуться, но братишка, дергая оттаявшим в тепле носом, не опускает глаз с жующих ртов.

Вслед за борщом была съедена молочная лапша, затем узвар из домашней фруктовой сушки. Во время узвара, уже насыщенные борщом и лапшой, все громко отрыгивали. Мужчины грубо, старухи — помягче, молодайки — совсем нежно. Дед, помолившись на образа, спросил:

— Может, вы исть хотите?

— Можно б, дедушка…

— Сапо-ожники! Исть все мастера, а работать… Чи отработаете, чи нет, а дедушка корми… Ладно, ступайте на баз, напойте скотину.

На унавоженном, закостенелом от мороза базу уже работала молодежь — дочки и племянники хозяина. Малого Андрейку, только пригревшегося в хате, охватил озноб.

— Вы, убогие, ступайте в сарай, там теплище, — заулыбался слюнявый, вроде дурачка, хлопец в облезлом малахае, но, увидев проходящую дочку хозяина, вдруг крикнул: — Нечего огинаться!

В сарае было тепло. Уже напоенные лошади стояли длинным рядом вдоль всей стены и звучно жевали овес. Алешка, вроде случайно, подошел к яслям и, набрав жменю овса, сунул в рот. Волчьи Алешкины зубы в минуту перетерли зерна, и он вместе с остюками глотнул благодатную хлебную массу, слышал, как она, теплая и сладкая, радостно лаская, прошла по глотке. Алешка отыскал забившегося в угол брата и зашептал:

— Жри, Андрюшка, овес.

Они набили рты и, когда им навстречу проводили напоенных быков, переставали жевать, скребли лопатами пол. Рядом с гладкими конями стояли полудохлые лошаденки.

— Кормов не хватает? — спросил Алешка у слюнявого хлопца.

— Не-е! Это дядя у просильцев взяли. Люди просили у дяди хлеба взаймы; ноне не уродило, так дядя лошадками долги берут.

С база послышался голос хозяина, и слюнявый шмыгнул вбок.

— Нехорошо, Фроська, — доносился голос старика, — зачем бычат бьешь? Скотинка, она ласку любит. Не по-божески делаешь.

Дед остановился около Алешки:

— Ох, работничек… улита. А исть небось здоровый.

Алешка, боясь, что пнет старика, отвернулся от прислоненных к столбу вил.

— Не по совести работаешь, не по-божески! — сплюнул дед и пошел к выходу.

Алешка с трудом передохнул, глянул на слюнявого хлопца.

— Что он все о божественном?..

— Дядя, они молитвенные, — объяснил хлопец, — они никогда черным словом не ругаются.

— Не ругаются?

— Не.

— И в божью матерь не кроют?.. Ну я ж тебе подгадаю!

Алешка скрипнул зубами, решительно пошел к дому. С порога снял шапку.

— Бабушка, у вас есть в лампаде богова олия?

— На что тебе?

— Псалтыря почитать.

— А ты умеешь?

Алешка не ответил, сам снял лампаду и, налив на руки масла, вытер ладони о голову.

— Где у вас псалтырь, бабушка? Принесите.

Он сел в переднем углу, открыл закапанную воском книгу и чуть в нос, с расстановками, как некогда учили его в церковноприходской школе, принялся читать. Вышедший из клетушки старик остановился у притолоки, медленно стянул с себя треушку.

— Цыть! — махнул он на шумно вошедшую дочь и зашептал: — Скажи, чтоб там на дворе кончали, заходили б…

Молодежь, поглядывая на Алешку, на цыпочках проходила в хату, замирала. Минут через пятнадцать дед кашлянул в руку, концом пальца тронул Алешку за плечо:

— Ты б, богов человек, может, закусил?

Алешка не ответил, дочитал до главы, вложил меж страниц закладку.

— Оно можно, дедушка.

Алешка до огненного жжения перчил борщ; толкая ногой Андрейку, вылавливал мясистые куски баранины, стекающие жаркими каплями.

— Проголодался?.. — ласково спрашивал дед.

Горящая в печи подсолнечная лузга, наверно, на лютый мороз гудела в дымоходе. Около наваленной на полу лузги умывалась трехцветная — признак счастья в доме — кошка. Обе невестки отошли к койкам и, опершись спинами на вороха подушек, кормили грудью детей. У дальней стены, от большего к меньшему, выстроились — Алешка прикинул глазом — четырнадцать самоваров.

«Спросить бы у слюнявого — откуда?..»

Алешка еще черпал борщ, не в состоянии унять голодной дрожи пальцев.

— Эх, богов человек, — вздыхал хозяин, — трудная у тебя жизнь. Папаши небось нету?

— Нету.

— Вот. Значит, горе мыкаешь. Я тебе от сердца присоветую: обзаведись хозяйствишком. Ежели по совести — наживешь копейку.

— Как по совести?

— А взял у человека целковый, пообещал через срок вернуть — по совести верни. И сам требуй от человеков совести. К примеру, даю я соседу чувал зернышка и говорю: «Пользуйся на здоровье, с урожая возверни за мой труд два». Человек отвечает: «Возверну». Спрашиваю его: «По совести, сосед?» Божится: «По совести».

А срок наступил — не отдает. «Отсрочь, — говорит, — у меня дети». — «Мил человек, — говорю ему, — а у меня рази кошата?» Нет, милый, раз уговор был — отдай, а я спрячу. В хозяйстве так: дальше положишь — ближе возьмешь… Свое прячу!..