Ахмедхан Абу-Бакар - Избранное. Том 1

Мгновение все молчали, а потом словно загрохотал гром — это хохотали горцы, ударяя в ладоши, тряся головами так, что подпрыгивали длинные усы. Долго благодарили они певца, а потом хором повторили последний куплет:

Даже луна, казалось, смеялась в небе, тем более что свекровь и ее призывала в свидетели.

Мне самому очень понравилась эта песня, быстрая и задорная. Помню, я как-то написал одно стихотворение и послал в газету. Вскоре пришел ответ следующего содержания: «Ваши стихи опубликовать не можем ввиду того, что в них нет того, чего бы мы хотели». А что они хотели, это не было указано, только была приписка: «Стихотворение должно иметь начало и особенно конец». Да, только теперь, прослушав эту песню, я понял, что стихотворение действительно должно иметь конец. Жаль, что не было здесь моего дяди Даян-Дулдурума. За такую песню он снова отдал бы своего коня с седлом и хурджинами. Но я, когда встречусь с ним, постараюсь воспроизвести, что запомнил, — пусть хоть мне подарит, что сможет, я ведь ему все-таки не чужой…

Но песня песней, а я всерьез забеспокоился: кто же из почтенных чарахцев пригласит меня к себе? Обычно такой вопрос решает на гудекане старейший, и я надеялся на Шах-Алима, но его вдруг позвали домой, так как их ослица в столь неподходящий час собралась рожать. В это же время к моему соседу с жирными усами и сытой отрыжкой подбежала внучка и закричала во всеуслышание: «Деда, деда, скорей! Кошка утащила курдюк, которым ты после хинкала усы мажешь!» Старик вскочил как ошпаренный, за ним покатился громовой хохот. Так вот оно что! Мы-то удивлялись, откуда у него каждый вечер жирное мясо для хинкала! А он лишь усы мазал! Бедняга, что будет делать без курдюка?

Теперь и я вовсе не мог сказать, как поступят со мной чарахцы. Был поздний час, гудекан постепенно пустел, все расходились по домам, где их ждал добрый ужин. Разговоры о завтрашнем дне, о работе в колхозных садах и на полях постепенно замирали, а я все не решался напомнить хозяевам, что сижу здесь в ожидании приюта. Те, кто помоложе, наверное, уходили с гудекана с мыслью: «Если я предложу этому молодому человеку быть моим кунаком, то старшие обидятся». А те, кто постарше, расходились по домам, думая: «О чем я буду говорить с этим юнцом, если приглашу его, — ведь у него еще молоко на губах не обсохло. Молодой — пусть идет к молодым». Наконец, кроме меня, на гудекане остались всего двое горцев — Хасан и Хусейн. Они мялись на месте, лениво переговаривались о погоде, поглядывая то на небо, то на меня, успели поделиться мыслями и о прополке, и о работе на водоотводном канале. Но вот терпение Хасана лопнуло. Он обратился ко мне:

— Ну, что же, молодой человек, пошли, будешь моим кунаком!

— Как тебе не стыдно! — возмутился Хусейн. — Здесь же есть и постарше тебя.

— Кто это?

— Я. Он будет моим кунаком.

— Ты старше меня? — удивился Хасан.

— Конечно. А ты как думал?

— Как же это, если моя бабушка рассказывала, что я родился в тот день, когда твой отец играл свадьбу с твоей матерью?

— И ты веришь своей бабушке? А послушай, что говорил о моем рождении мой почтенный дедушка. Он сказал, что я родился в тот день, когда погиб на гражданской твой отец, так и не успев жениться на твоей матери.

— Ты что же, хочешь сказать, что я незаконный сын моих родителей? Ну и негодяй же ты после этого! — не выдержал Хасан.

— Ты назвал меня негодяем?

— Да, ибо только негодяй может так нагло врать.

— Так я к тому же и врун еще? Ну, этого я тебе не прощу, собачий ты сын!

— Ну, ну, держи руки в карманах, иначе, я клянусь, узнаешь силу моего кулака! Ты что, не слышал, что я кулаками гвозди забиваю?

— Да я тебя зубами изгрызу!

Оба они распетушились и готовы были растерзать друг друга. Я глядел и не мог понять, шутят они или всерьез хотят поскандалить здесь из-за меня, тогда как решить дело можно было очень просто: бросить жребий. Мне-то все равно, к кому идти, лишь бы был хороший ужин и место, где можно выспаться. А теперь они, пожалуй, передерутся, и я наверняка останусь один на гудекане.

Почтенные чарахцы уже схватили друг друга за пояс. Хорошо, что я вовремя вмешался и разнял их, а то неизвестно, чем бы дело кончилось, может, из-за этого случая ненависть на долгие годы развела бы эти два рода, как у нас в ауле мой род и род Мунги. И я был бы в этом виноват.

— Я не успокоюсь, пока не докажу тебе, что я старше! — кричал один.

— И я не успокоюсь! — вопил другой.

— Пошли к старейшине аула, убедишься, что моя бабушка была права! — предложил Хасан.

— Идем, и если мой дедушка лгал, то шея — моя, а кинжал — твой.

И, позабыв, что спор-то, собственно, возник из-за меня, они ушли, а я остался на гудекане один и до сих пор не знаю, чем все это закончилось; наверное, хитрый старец рассудил, что Хасан и Хусейн родились в одни день, в один час и в одну и ту же секунду. Так или иначе, но за мной никто не явился.

Я стал думать, как бы поступил на моем месте дядя Даян-Дулдурум. Он бы пошел и постучался в первую же саклю. Почему же и мне не последовать его примеру? Но едва я вышел из-под навеса, как заметил в окне ковровой мастерской девушку, все еще усердно работающую у станка.

Я подошел поближе. Она пела песню и была похожа в эту минуту не на ковровщицу, а на арфистку, перебирающую сладкозвучные струны. На верхней перекладине станка, над самой головой мастерицы, висели клубки разноцветной пряжи, и нити от них, сбегавшие к пальцам, казалось, сами втягивались в уто ́ к, чтобы ковер расцвел еще краше.

В жизни я не видел труда, так чудесно похожего на музыку! Девушка и станок словно бы пели одну песню и сливались воедино, как всадник с конем. Одной рукой мастерица вяжет узел, другой ловко обрезает пряжу. Закончив один ряд узлов, она берет отполированный рог джейрана и уплотняет узлы. Потом, взяв обеими руками зубчатый «раг» — приспособление для осадки узлов, — она стучит по всему ряду, ровняя ворс. И ряд за рядом появляется на ковре рисунок. Тут-то мне пришла в голову мысль: а что, если я в подарок невесте выберу ковер?

Глядя на молодую ковровщицу, я вспоминал свою Серминаз и думал, что ей обязательно понравится ковер, конечно, не простой какой-нибудь, а знаменитый ковер «карчар», что значит «рога джейрана». Именно такой и ткала сейчас чарахская мастерица. Вперемежку с многоцветными медальонами на нем раздваивались рога с загнутыми концами: грациозного джейрана воспевают не только поэты, но и ковровщицы!