Сергей Диковский - Избранное

От всего этого нужно было теперь отвыкать. Вместо ёсэ господин Ямадзаки показывал Умэко мещанские мелодрамы, из которых многие он знал наизусть. Вместо непринужденной болтовни с разносчиком рыбы Умэко была обязана занимать гостей, поддерживая разговор, тихо тлеющий, как угли в хибати.

Сам Ямадзаки подыскал Умэко подруг. Это были — чванливая чахоточная жена подпоручика Сато, маленькая жена кассира бань и госпожа аптекарша. Чаще других заходила аптекарша — толстая особа с сонными глазами и гнилыми от сладостей зубами. Она всегда приносила в рукаве кимоно либо засахаренные орехи, либо карточки со стихами — любимую игру мещанских семей.

Стихи были разбиты на части, и вся премудрость заключалась в том, чтобы в ответ чтецу быстрее других игроков найти на столе карточку с продолжением или началом стихов.

По числу стихов, которые помнили женщины, можно было судить о степени их образованности и полученном воспитании. Аптекарша или жена подпоручика, знавшие сотни стихов, могли без раздумья ответить на каждую карточку. Госпожа Слива чувствовала себя дурочкой, круглой дурочкой, когда ее высокообразованная подруга начинала медленным голосом древнее хрестоматийное стихотворение:

Немало месяцев прошло, пока госпожа Слива смогла без промедления отыскать карточку с продолжением:

Это была длинная игра. Заходило солнце. На улице вспыхивали рожки. Ямадзаки-сан уходил на вечернюю прогулку, а они все сидели, протянув руки над хибати, и, раскачиваясь, повторяли известные строки:

Ямадзаки был большим патриотом и политиком. Ежедневно после чтения газеты «Каждый вечер» он принимался с наслаждением ругать министров за трусливость и продажность. Часто в этом занятии ему энергично помогали приятели — кассир портовых бань Мито и канцелярист компании «Гумми» Агато. Накануне праздников приятели аккуратно собирались вместе, чтобы сыграть партию в карты и высказать свое мнение о военных делах.

Все трое были горячими сторонниками генерала Хондзио и военного министра в их постоянной борьбе с премьером. Какими только кличками не награждали разошедшиеся патриоты премьера! «Бездарность», «тугоухая обезьяна», «базарный фокусник» — были далеко не самыми крепкими эпитетами к слову «министр». Со стороны могло бы показаться, что все трое — ближайшие друзья самого Иноуэ, этого неистового патриота, контрразведчика и монаха. И когда приятели рассуждали о событиях на материке, можно было подумать, что судьбы Маньчжурии зависят от их болтовни, — такой страстностью были наполнены споры.

— Осенью, несомненно, что-нибудь начнется, — говорил кассир, перетасовывая карты. — Мы не можем терпеть, чтобы нам наступали на мозоли.

И хотя все собеседники уже читали в вечерней газете статью о «мозолях империи», энергичная фраза кассира вызывала ожесточенные споры. Перебивая друг друга, приятели спешили высказать свое мнение об осенних событиях. Это были длинные рассуждения, в которых Умэко ровным счетом ничего не понимала. Прислуживая у столика, она слышала обрывки воинственных фраз:

— Росскэ нам не опасны.

— Однако американские линкоры не уходят из Караибского моря.

— Господин Миура сказал мне, что наши истребители наилучшие.

Впрочем, госпожа Слива была теперь достаточно воспитанна, чтобы во время паузы вставить замечание о непревзойденной красоте морского мундира или сказать, прислушиваясь к шуму ветра:

— Как холодно в поле нашим солдатам!

Между тем белая фарфоровая бутылка, наполненная сакэ, пустела, глаза и щеки собеседников наливались кровью, и приятели начинали кричать громче:

— Хондзио расшибет их в два месяца.

— Вы слишком скоры, господин Мито.

— А вы не верите в армейский дух.

— Но это доказано на последних маневрах.

— Молчите! Вы еще не знаете наших солдат.

Все это кончалось тем, что учитель брал зонт, говоря:

— Я пойду прогуляюсь.

Это означало, что Ямадзаки идет в публичный дом и вернется не скоро.

Она оставалась сидеть возле хибати, погасив свет и засунув руки до плеч под стеганое одеяло. За тонкими сёдзи ворчали трамваи, стучали чьи-то торопливые гэта, хохоча во все горло, возвращались в порт моряки. Изредка пароходы заявляли о своем прибытии голосами, осипшими от долгого молчания.

В комнате пахло угаром. Тихо звенели угли в жаровне. И Умэко дремала, раскачиваясь над хибати…

Так, между утренним чаем, лавками, обедом и обязательной вечерней болтовней, прошло два года. Из временной наложницы Умэко превратилась в законную супругу учителя каллиграфии.

Только три значительных события отметила госпожа Слива за это время: смерть отца, покупку пальто и болезнь господина учителя.

Шестидесятилетний отец утонул во время весеннего шторма где-то возле Камчатки. Об этом сообщила мать в пространном послании, очевидно составленном деревенским писцом. В этом же письме через каждые десять строк она напоминала о каком-то исполнительном листе на имущество. Умэко не поверила глазам, когда прочла, что нужно не меньше трехсот иен. Она тотчас перевела матери все свои небольшие сбережения, и все-таки не хватило еще пятидесяти иен. Только пятидесяти…

Второе отчаянное письмо из деревни прибавило Умэко смелости. Она решила попросить у мужа денег вперед за два месяца.

Господин Ямадзаки выписывал изречения для городского коммерческого клуба, когда Умэко обратилась к нему с этой странной просьбой. Кисть мастера каллиграфии, опущенная на бумагу вертикально, творила чудеса. Рождались удивительные линии. Некоторые из них походили на обугленные берцовые кости, другие казались нанесенными не кистью, а саблей, — так стремительны и жестки были удары руки. И каждый знак — будь то начертание «государство», похожее на штемпель, или четыре легкие штриха-иероглифа «сердце» — был отмечен твердостью, легкостью и грацией прекрасного почерка.

Против ожидания, господин Ямадзаки оценил поступок Умэко весьма благожелательно. Он даже похвалил госпожу Сливу за внимание к матери, повторив при этом несколько истин, которые знает наизусть каждый школьник.

Вполне понятно, что денег Умэко не получила.