Сергей Диковский - Избранное

— Бедность не переступает порог трудолюбивых!

С этими словами господин Ямадзаки опустил кисть на подставку.

Через месяц после этого случая, во время осенних маневров, где господин Ямадзаки участвовал в качестве младшего командира запаса, учитель заболел.

Он вернулся раздраженный и простуженный, в сырой черной шинели, и сразу лег спать.

Когда он проснулся и потребовал грелку, легкие его засвистели и зашипели на десятки ладов. Доктор нашел воспаление бронхов, порекомендовал теплое молоко, пилюли собственной аптеки и удалился, оставив Умэко страшно напуганной. Болезнь, свалившая господина Ямадзаки, напомнила Умэко о годе лошади. Несомненно, несчастье было наказанием за обман. Трое суток она провела у постели мужа, глядя в раскрытый жаркий рот Ямадзаки, думая, что господин учитель расплачивается за грехи хиноэ-ума.

Дыхание его становилось все труднее и труднее. Господин учитель стал сильно потеть и бредить обрывками неприличных солдатских песен. Вытирая мокрые ключицы мужа и согревая его вялые икры грелками, Умэко с минуты на минуту с ужасом ожидала смерти.

Наконец, когда господин Ямадзаки обессилел настолько, что не мог поднять руки, Умэко не выдержала. Она нашла в себе храбрость рассказать умирающему, что виновница простуды и смерти только она, хиноэ-ума, воровка здоровья и обманщица.

Сообщив это, она попросила у мужа прощения.

Веки больного дрогнули, но господин Ямадзаки ничего не ответил. Он лежал, оскалив лошадиные зубы, неподвижный, похожий на мумию. И Умэко подумала, что учитель ничего не расслышал.

Против ожидания, господин Ямадзаки не умер. Горячие ванны, в которые Умэко переносила его на руках, восстановили здоровье учителя. Он стал приподниматься на локтях и вскоре смог спросить госпожу Сливу испуганным и слабым голосом:

— Хиноэ-ума? Так это верно? Чего ты молчишь?

И так как Умэко, испуганная не меньше мужа, продолжала молчать, он взял ее плечи бессильными влажными пальцами, повторяя жалобным голосом:

— Хиноэ-ума… хиноэ-ума…

Несколько секунд супруги молча смотрели друг на друга. Господин Ямадзаки — выпучив глаза, задохнувшись от волнения и отчаяния, госпожа Умэко — раскрыв рот, позабыв вытереть следы слез на больших напудренных щеках.

Наконец Ямадзаки разозлился:

— Как ты смела? Ты, нищая!

Она не пыталась даже оправдаться или освободить плечи от цепких пальцев больного. Испуг и гнев мужа еще более усилили ее отчаяние. Преступление казалось госпоже Сливе непоправимым, и она ждала самого сурового возмездия.

Вскоре и сам Ямадзаки понял, что тщетно было бы требовать ответа от перепуганной женщины. Выпустив ее плечи, он пробормотал более спокойно:

— Коматта на! Что же теперь делать?

Она ответила с покорным отчаянием:

— Не знаю.

Первой его мыслью было выгнать опасную женщину. Только подумать: хиноэ-ума под боком! Какая наглость! Прокрасться в дом и молчаливо прожить целых два года.

Натянув футон [64] Футон — ватное одеяло. до горла, точно защищаясь от смертоносного действия опасной женщины, Ямадзаки с ненавистью смотрел на Умэко. И когда, покорно согнувшись, она поставила чашку с молоком возле постели, учитель внезапно выплеснул горячее молоко на пол. Не желая смотреть на хиноэ-ума, господин Ямадзаки закрыл глаза и повернулся к стене.

Опасность казалась учителю настолько значительной, что, не ожидая выздоровления, он вызвал на дом известного физиономиста-гадальщика.

Физиономист, неряшливый высокий старик с оттопыренными ушами, прибыл в тот же день на такси. Рассеянно выслушав подробные объяснения Ямадзаки, он задал Умэко несколько пустяковых вопросов и сказал, что положение не так уж серьезно. Он порекомендовал переменить номер телефона, который начинался с несчастливой четверки, и советовал быть особенно осторожным в феврале (в этот месяц учителю исполнялось сорок два года).

Гадальщик вскоре ушел, оставив после себя запах табака и заношенного белья. Но мнительность господина Ямадзаки не уменьшилась. Не желая расстаться с Умэко, он стал обращаться с ней как с прислугой. Замечания его, раньше имевшие характер нотаций, приняли нестерпимо ядовитый оттенок. Он перестал брать с собою Умэко на праздничные прогулки и запретил приглашать в дом аптекаршу.

Каждая мелочь приводила его в раздражение и увеличивала подозрительность. Ему стало казаться, что у Умэко косые глаза и дурно пахнет изо рта. Он стал настолько груб, что не постеснялся однажды привести в дом уличную девку, и притом европеянку. Господин Ямадзаки был навеселе и не заметил, что у Умэко трясутся губы. Он тотчас услал госпожу Сливу за фруктами, а сам опустился на колени, чтобы снять со своей случайной знакомой намокшие туфли.

Шел сильный теплый дождь. Магазин напротив их дома уже был закрыт, и Умэко была вынуждена ехать за мандаринами в бешено быстром, пустом трамвае.

Когда она вернулась домой, учитель сидел возле хибати с утомленным и сытым видом, а его случайная знакомая перелистывала женский журнал. Они держались так, как будто ничего не произошло. И этой рыжей твари с большим напудренным носом, развязной и шумной, госпожа Слива вынуждена была согревать чай.

Уши ее горели, когда, стараясь не смотреть на соперницу, она ставила на скользкий поднос две чашки.

Она чувствовала себя глубоко оскорбленной. Пусть хиноэ-ума, но ведь жена… все-таки жена.

Чашка так прыгала в ее руках, что это заметил даже сам Ямадзаки.

— У тебя дрожат руки, — сказал учитель с неприятной усмешкой. — Неужели так холодно?

Господин Ямадзаки продолжал учительствовать и создавать каллиграфические картины, так восхищавшие знатоков.

Между тем императорские войска победоносно продвигались вперед. Приближалась осень 1933 года. Все чаще и чаще маршировали через город воинственные и старательные солдаты новых полков. В порту спешно грузили на пароходы горные орудия, рельсы, прессованное сено, ящики с динамитом, лимоны, гидропланы, термосы, презервативы — все, что могло понадобиться молодой империи на первых шагах. Обратно привозили бобы, жмых, солдатские письма и урны.

На площади у вокзала поставили известный теперь всем памятник трем солдатам. Книжные витрины пестрели обложками военных романов, и молодые офицеры, чувствовавшие возросшую силу армии, стали особенно заносчивы.

Каждый день господин Ямадзаки с восторгом читал о подвигах солдат и резервистов, которых размещали в старых глиняных крепостях. Особенно волновало и радовало учителя стремительное наступление полковника Сакураи. Он выучил наизусть и часто повторял любимую фразу бравого полковника, сказанную в порыве гнева одному дипломату: «Спрячьте кисти, мы напишем историю пулеметами!»