Сергей Диковский - Избранное

Несколько пикетчиков пытались вырвать кишку. Толстая водяная дуга раскачивалась в воздухе, то падая в трубу, то обдавая брызгами площадку. Наконец кто-то догадался разрезать шланг; пожарные оттащили помпу к сараю, но Нагано уже основательно промок. Чтобы не схватить воспаления легких, он снял мокрый брезент и фуфайку и размахивал руками до тех пор, пока дующий с севера ветер не показался ему теплым.

Наступили сумерки. На трубе вспыхнули огромные аргоновые трубки рекламы. Нагано ощупал брезент: сырой, совсем сырой… Он снова принялся приседать и размахивать руками, освещаемый мертвым, голубым светом аргона.

Часы на вокзальной площадке показывали два. Уличные торговцы давно закрыли палатки. Огромная панорама у входа в кино погрузилась в темноту. Господа офицеры, пересмеиваясь, проехали в такси заканчивать попойку в публичных домах. А Нагано все прыгал на своей железной площадке.

Наконец он услышал знакомый резкий голос Такеда:

— Ано нэ… Нагано!.. Не зевай!..

Он быстро опустил веревку и через несколько минут вытянул целую посылку. В старенький футон была укутана чашка, полная риса и крошеных яиц, десяток мандаринов и, самое главное, термос с горячим чаем. На дне стаканчика Нагано нашел записку. Такеда предупреждал, что хозяин настроен решительно. Возможно, придется просидеть на трубе еще несколько дней.

Ждать так ждать… Горячий чай настроил штамповщика еще более энергично. Он выкурил сигарету и, закутавшись в футон, скорчился на площадке.

…Шел пятый день, а конца забастовки еще не было видно. Три раза полиция пыталась снять с трубы живой флаг, и три раза он отбивался к великому торжеству заполнявшей двор толпы. Жизнь на трубе приняла даже несколько размеренный характер. В шесть утра Нагано просыпался от скрипа, писка и стука раздвигаемых ставен и стен. В восемь появлялись полицейские. В десять у конторы останавливался коричневый лимузин господина Миура, делавшего вид, что не замечает забастовки. На рассвете Нагано выуживал со двора очередной завтрак и записку.

Впрочем, особых новостей в записках не было.

«…Господин Миура обещал полицейским за очистку трубы пятьдесят иен наградных… Не зевай».

«…Контора отказывается разговаривать».

«…Механики тоже бастуют. Господин Миура беседовал с репортерами и сказал, что заказы будут выполнены в срок».

Только на пятый день Нагано прочел:

«Контора приняла делегатов. Миура-сан уступает пять сэн. Держись!»

Последнюю записку Нагано прочел с трудом. Горели губы. Кровь шумела в ушах. Ночью было так холодно, что Нагано не мог согреться даже под футоном. Вероятно, когда работали печи, труба была теплой, по теперь ее бока, железная площадка, поручни — все было затянуто чистыми кристаллами инея.

Но особенно тяжелой была шестая ночь. Еще с вечера труба загудела от ветра. Пароходы стали раскачиваться, флаги повернулись в одну сторону и оцепенели, вода закипела даже в бухте, и через весь город прошли на восток три пыльных смерча.

Нагано сделал все, что мог сделать человек, застигнутый тайфуном на сорокаметровой высоте. Он завязал платком уши, лег животом на площадку и, пропустив руки сквозь прутья до самых плеч, стал ждать.

Ветер уперся в трубу с такой силой, что штамповщику показалось, будто площадка наклонилась.

Всю ночь пикетчики размахивали карманными фонарями и окликали Нагано. Но ветер мял и отбрасывал выкрики. Нельзя было передать и записки. Веревка, которую опустил штамповщик, вытянулась перпендикулярно трубе. Когда же тайфун стих и рассвело, человека-флага вовсе не было видно. Туман закрывал две нижних площадки.

…Нагано не видел даже конца громоотвода, даже лестницы, по которой он поднялся сюда шесть дней назад. Мимо него, обдавая запахом йода и рыбы, неслись белые клочья. Иногда они опускались ниже, тогда на востоке вырастали корабельные мачты, точно жесткие стебли болотной травы.

Нагано опустил веревку на двор. Теперь это совсем походило на ужение камбалы. Кто-то дернул веревку, давая сигналы. Нагано быстро вытянул сверток и в пакете с мандаринами нашел записку:

«Миура-сан согласен на все… Дождись ночи и слезь».

«Дождись ночи…» Такеда и здесь оказался предусмотрительным.

Нагано с трудом выждал сумерек. Щеки его горели, точно он выпил две рюмки сакэ. Он продрог, устал и так ослабел, что не мог сжать пальцы в кулак.

Штамповщик колебался, оставить ли свой красный платок на вышке. Все-таки он был совершенно новый и стоил пять сэн.

Наконец он привязал платок к громоотводу как можно выше и со скоростью водолаза стал спускаться вниз.

Когда оставалось не больше двух метров, Нагано разжал руки и спрыгнул во двор. Толчок оказался сильным — штамповщик шлепнулся на четвереньки. Он тотчас вскочил и побежал к воротам, но из-за сторожки наперерез уже мчались двое молодых людей в розовых широких штанах и детских пиджачках. Они смахивали на азартных легавых, и Нагано остановился, кляня себя за доверчивость.

«Легавые» набросились на него с хорошо оплачиваемым азартом. Из-за пятидесяти иен стоило постараться.

Он пытался отбиваться, но получил такой жестокий удар коленом в пах, что задохнулся.

Заломив штамповщику руки, они потащили его за ворота… Переулок был пуст. Полиция разогнала пикетчиков час назад. И только торговец мандаринами, высунувшись из палатки, сказал вслед процессии с деланным равнодушием:

— Са-а… И обезьяна падает с дерева.

1935

— Я нахожу роль госпожи Иосукэ просто безнравственной.

С этими словами цензор наклонил голову, давая знать, что беседа окончена.

Надо было встать и выйти, по Кондо не двигался. В немом бешенстве он смотрел на оттопыренные уши и жесткий бобрик чиновника.

Погиб целый акт. Следы красного карандаша лежали на страницах рукописи, точно царапины, нанесенные ногтями.

У Кондо даже одеревенели от волнения губы, но, переборов себя, он сумел сказать ровным голосом:

— Извините, господин цензор… Но почему Иосукэ безнравственна?

— Извольте не спорить. Безнравственность есть безнравственность.

— Разве Иосукэ не может уйти от мужа?

— Вы рассуждаете, точно росскэ, — брезгливо ответил чиновник.

Кондо выскочил на улицу розовоскулым от злости. Он забыл даже спрятать рукопись пьесы в портфель и шагал, размахивая свернутыми в трубку тетрадями.

Пропали шесть репетиций. Конечно, если бы рабочий театр ставил дзидаймоно [68] Дзидаймоно — историческая трагедия. тысячелетней давности, если бы жены сидели у хибати, как на привязи, цензор не сказал бы и слова. Но какая дрянь этот с оттопыренными ушами! Безнравственно… Неприлично… И ни одного веского довода против…