Сергей Диковский - Избранное

Продолжая награждать цензора нелестными эпитетами, режиссер свернул на Дотамбори [69] Дотамбори — улица театров в Осака. . Здесь подрабатывал в свободное время Цуда — драматург, помреж и старейший актер рабочего театра. Так делал весь коллектив, составленный наполовину из профессионалов, наполовину из любителей. Ито, Хагимура и Аришима работали на заводе газовых счетчиков. Томитян приходил на репетиции из гаража. О-Кику раскрашивала экспортные игрушки, гример и декоратор Сугамо преподавал чистописание в начальной школе, а О-Гин только на днях уволили из отделения Чосен-банка.

Как всегда, тротуары заполняли толпы фланирующих модерн-боев в сиреневых куцых пиджачках. Почти касаясь прохожих, свисали с бамбуковых шестов рекламные полотнища. Здесь звал к себе каждый вход. Улыбалась краем карминного рта круглоликая Комако-хара, хмурил огромные растушеванные брови похожий на малайца Цумасабуро Бандо, дрался веером против меча каменноликий Дэндзиро Окоци [70] Комако-хара, Цумасабуро Бандо, Дэндзиро Окоци — знаменитые киноактеры. . На всем протяжении Дотамбори шел бой между американскими и самурайскими фильмами.

Еще размахивали щитами похожие на бойцовых петухов рыцари, еще сверкали на плакатах кимоно, но, простирая руки к хибати, уже сидел интернациональный Чаплин, раскатисто хохотал Дуглас и смущенно улыбался окруженный самураями Ллойд. Пиджаки чередовались с кимоно, гэта с ботинками на гумми-подошве, лакированные японские прически со стрижкой бокс, самурайские мечи с ковбойскими кольтами.

Когда Кондо вошел в кинозал, где Цуда давал объяснения к картинам, четырехчасовая мелодрама уже заканчивалась. Шла прославленная пьеса Фудея «Кобэй». Только что кредиторы унесли из семьи разоренного ремесленника Кобэя последнее кимоно малютки сына, и несчастный отец, решив убить и себя и сына, подошел к колыбели с ножом. Вот он наклонился, взмахнул ножом, и ребенок проснулся, увидел солнечные блики на лезвии, засмеялся… И отец, не имея силы опустить руку, вращает нож, рассыпая блики, забавляя ребенка…

Кондо услышал гибкий голос своего помощника. Цуда мастерски вел картину. Он подражал то резким, возбужденным голосам кредиторов, то высокому женскому голосу, то трагическому шепоту Кобэя-отца. Наконец, на высокой, скорбной ноте он закончил объяснения мелодрамы. В зале зажгли свет, и Кондо увидел квадратную голову Цуда.

Помрежу не нужно было рассказывать о встрече с чиновником. Взглянув в лицо Кондо, он только чмокнул губами и, подражая монотонному голосу цензора, спросил:

— Господин Кондо, когда же вы наконец кончите ставить безнравственные пьесы?

Это было сказано так удачно, что Кондо, не выдержав, улыбнулся.

Переговариваясь, они спустились к порту и подошли к цинковому пакгаузу, за который театр с трудом выплачивал триста иен в месяц.

Недавно тут штабелями лежали мешки, поэтому душный, горьковатый запах бобов еще пропитывал воздух; и отощавшие рыжие крысы жрали по ночам реквизит.

Кондо подоспел к началу репетиции. Труппа была в сборе, и, как всегда перед началом репетиции, в театре шел жестокий спор. Гример и декоратор Сугамо, благоговеющий перед театром Кабуки, отбивался от молодого коммуниста-шофера Томитяна, громящего консервативность великих актерских династий.

Рядом с ними на железной бочке сидел Такаги, студент философского отделения и автор трех пьес. Он отпускал длинные волосы и демонстративно носил черную косоворотку — признак крайней революционной непримиримости. При всем том он был страшным путаником, и Кондо не раз шутя замечал, что косоворотка Такаги сшита из лоскутков анархистских убеждений.

Недавно Такаги слышал лекцию о русском театре и теперь все время вставлял реплики, подбодряя Томитяна:

— Со-одес…

Но самый жаркий спор шел между Ито и Хамигура. Один из них должен был играть в новой пьесе роль банкира. Но ни Ито, ни Хамигура не соглашались взять эту презренную роль. Обоим хотелось играть Харуно — насмешливого, неуловимого для полиции, волнующего зал подпольщика Харуно.

Парни спорили так долго, что к приходу Кондо и Цуда успели охрипнуть. Теперь маленький Ито упавшим, осипшим голосом уговаривал противника:

— Помнишь, я в прошлый раз играл стражника… Скажешь, это приятная роль?

— Но все-таки это получше банкира.

— Я не умею играть банкиров. А ты хвастал, что исправлял газовый счетчик в квартире директора.

Но Хамигура не сдавался.

— Но ты толще меня, — сказал он упрямо, — ты толст, как банкир.

Актеры были готовы тянуть роль на спичках, но Кондо разрешил спор:

— Банкира никто не будет играть, ни ты, Ито, ни ты, Хамигура… Пьеса запрещена. Слышишь, Такаги?

— Слышу, — сказал студент без особого уныния. — Они хотят меня задушить, как задушили Кабаяси…

Это была его третья пьеса, и Такаги гордился ссорой с цензурой не меньше, чем своей шелковой косовороткой.

— Не «меня», а «нас», — поправил его Кондо.

— Но что же мы будем играть? — вздохнул Такаги.

— «Клетку».

— Как? Ведь сцена в тюрьме зачеркнута.

Кондо успокоительно потрепал его по коленке.

— Не будем спорить, — сказал он, подмигивая помрежу. — Господин цензор нам кое-что оставил. Ито и Хамигура, по местам!.. О-Гин, где вы?

Несколько крыс, спугнутые голосами и стуком тоби, пробежали вдоль рампы и скрылись в тени. Сугами — гример и музыкант — взял в руки сямисэн. Цуда снял канотье, развязал галстук и прыгнул на сцену. Началась репетиция…

…Полицейский пришел за двадцать минут до начала спектакля. Это был пожилой, старательный служака, потеющий от напряжения в своем и без того жарком мундире. Он сел на стул возле рампы, поставил между колеи саблю и сказал тоном начальника:

— Говорят, вы очень ловки… Однако играть сцену с клеткой вам не удастся.

— Благодарю вас! Она уже запрещена цензурой, — ответил Кондо сухо.

— Вы будете петь? Что именно?

— Китайскую песню.

— Однако она тоже опасна?

— Ее никто не запрещал, — сказал Кондо, багровея. Он уже начинал злиться, но Цуда тронул его за локоть и выступил вперед.

— Небольшой музыкальный кусочек, — добавил он с обычной усмешкой, — до-фа-ми-соль… Может быть, вы просмотрите ноты?

— Не желаю, — сказал служака, стараясь держаться величественно.

Резкий свет электроламп, освобожденных от колпаков, заливал отнюдь не праздничную толпу. Здесь было немало потертых вельветовых курток, шафранных спецовок матросов, дешевых европейских костюмов, фетровых шляп с обвисшими краями и грошовых пестрых кимоно. Несколько молодых парией — сезонных рабочих с Хоккайдо — явились сюда, даже не переодев хантэн. На их спинах, где красовались огромные фабричные клейма, можно было прочесть: «Цементный завод Аришима» или просто «Консервы Сато».