Сергей Диковский - Избранное

Вода блестела, как чешуя. Солнце рикошетом било в глаза, и прутья вязов у берега казались обугленными.

Он вошел в тень и вскоре увидел настоящие, живые цвета: светлую траву и яркие точки гвоздики, мерцание зеленой воды и сверкающую среди листьев далекую синеву.

На другом берегу реки желтели свежие срубы. Тощий мальчишка, стоя по пояс в воде, щекотал веточкой рака. В трех шагах от него в плетенке, устланной мхом, шевелились черно-зеленые клешни.

— Это какая деревня? — спросил техник без всякого любопытства.

— Это Орешки, — ответил мальчишка.

Они помолчали. Митя смотрел на испачканные зеленью брюки, мальчишка разглядывал рака.

— Большие по гривеннику, — заметил ловец деловито и, кивнув на больницу, солидно осведомился:

— Жену привезли? По первому разу?

— Привез.

— Покричит — перестанет, — рассудительно сказал собеседник. — По первому разу всегда трудно родить.

Это было сказано так солидно, что грустный Митя чуть-чуть усмехнулся.

— А ты почем знаешь?

— Я все знаю, — сказал собеседник, — у нас в пятом классе уже сердце прошли.

С этими словами он поднял плетенку и, поставив ее на плечо, пошел на ту сторону речки — маленький, строгий, в длинной рубахе, волочащейся по воде.

Странное дело: Митя пожалел, что мальчишка скоро ушел. Так не хотелось сидеть в тихий, сытый полдень наедине с тревожными мыслями. Пусть смешной ловец раков, пусть дядя Павел с его грубоватым подмигиванием и несуразными разговорами. Кто-нибудь должен сидеть рядом, дышать, говорить, отвлекать; в консультации обещали: крупный ребенок — трудные роды. Почему? Ольга много двигалась, мало ела в последние дни.

На солнцепеке в жесткой отаве отрывисто и ритмично вскрикивал кузнечик. Загадать? Смешно… Если вскрикнет три раза — все будет удачно… Раз… два… Низко скользнула ласточка… Молчание. Не смешно ли? Помеха — значит неточно. Он загадал дважды, и оба раза вышло несхоже. Первый раз — жить, второй… Чушь! Она так здорова… Но против воли мерещилось: запах можжевельника, жара, резиновые пузыри со льдом, ноги в белых босовичках, лицо грозное и прекрасное, и на крышке, прислоненной к стене, глазетовый крест. Почему крест? Потому что так уже было — мать хоронили в июле.

Охваченный темным предчувствием, он кинулся вверх, обогнул тихий дом и едва не сбил Петра Петровича, отдававшего распоряжение санитару:

— Ну, что? Началось?

— Не так скоро… Не так скоро, — сказал доктор сердито.

— А вы не скрываете?

— Что-с?

— Почему так тихо? Она без сознания? — Митя засопел от волнения. — Скажите как мужчина мужчине.

— Что-с?

Доктор снял очки, взглянул на Митю выпуклыми голубыми глазами и, фыркнув, исчез в коридоре.

Митя твердо решил не уходить со двора. Пусть ругают, пусть гонят. Он должен быть здесь. Знать. Слышать.

Он стал угадывать звуки: запели колесики больничной тележки, повезли… Не Ольгу ли? Заныл в ванной комнате кран. Кто-то вскрикнул. И снова тихо. Зной, голу бая дверь, душный запах больницы. Даже от ромашек во дворе несло йодоформом.

Под вечер сестра вынесла Мите ломоть хлеба с повидлом и сказала, что Ольга мается пятый час.

— Поясница слабовата, — пояснила она. — Городские все так.

— Началось?

— Ешьте, ешьте, — сказала сестра.

И ушла, оставив ломоть на перилах. Митя смалодушничал — взял хлеб. (В такие минуты!) «Мальчишка», — сказал он с досадой и грустью. Однако повидло слизал.

Это было совсем бессовестно, потому что настоящее уже началось. В операционной зажгли свет и закрыли окно. Снова провезли по коридору ужасную тележку. И так как голубая дверь больше не открылась, Митя зашел с другой стороны корпуса и стал расспрашивать всех без разбора — нянек, сторожа, прачек, сестер, даже больничного повара. Все отвечали охотно, но так бестолково, что Митя совсем отчаялся узнать что-нибудь точное.

Наконец кто-то в белом халате обронил на бегу:

— Родила… Родила…

Митя метнулся вдогонку:

— Ольга? Кого?

— Не знаю. Кажется, мальчика.

И сразу стало легко и спокойно, точно Митя отошел от края обрыва. Сын! И ни стона. Вот выдержка. А ведь как плакала раньше. Сын! Вот и все. Просто и сильно.

Он ходил по двору по высокой траве, освещенной окнами дома, смеялся и говорил сам с собой. Никогда, даже в первые дни знакомства, когда они тайком целовались в воротах, он не знал такой огромной, несуразной, взлохмаченной радости. Сильнее, чем парашютный прыжок, с его жестким рывком и могучим ощущением силы, жизни, простора. Да разве не был весь день затяжным прыжком в пустоту? Все стало теперь близким, доступным, возможным.

Стукнула дверь. Он обернулся и увидел Петра Петровича. Доктор стоял на крыльце и старательно, слишком старательно завязывал тесемки халата.

— Сын?

Доктор спустился и взял Митю за лацкан пиджака:

— Вы, кажется, парашютист… смелый человек.

Митя не понял:

— Сын?

— Да, — сказал доктор. — Был сын.

Отрывисто, точно сердясь, он стал говорить еще что-то о конституции и слабости связок. Но Митя не слышал.

Сразу пропали яркие окна, доктор и двор. Кроны деревьев сомкнулись. Стало тесно и душно, точно в колодце. И откуда-то издалека, с огромной высоты падали на голову холодные редкие капли слов.

— Или — или… Угроза… Ждать… Эфирная маска… Резекция.

Потом кто-то чужой спросил Митиным голосом, с трудом ворочая фразы:

— Ольга… Это что? Она будет жить?

Он заставил себя взглянуть на врача. Колодец рассыпался, звон исчез. Накрытый звездным небом двор стал просторен и тих. Возле Петра Петровича с полотенцем в руках стояла сестра.

— Надеюсь, да, — сказал доктор отрывисто, — но детей больше… Что делать, или мать, или сын.

— Она знает?

— Она не должна знать. Покамест.

Митя резко вырвал лацкан из рук доктора. Гнев и отчаяние мешали ему говорить.

— Это вы… вы… — начал он.

И умолк. В дверь вместе с лучом света вырвался голос Ольги.

— Няня, он плачет, — говорила она. — Время кормить… Почему он кричит?

— Мой сын… Это сделали вы… Мясник, — сказал Митя в отчаянии.

Они глядели друг другу в глаза.

— Не смейте. Я практикую тридцать два года.

И снова Митя услышал нетерпеливый, тревожный голос жены:

— Няня, вы слышите?.. Принесите его.

— Покажите ей кого-нибудь, — сказал Митя решительно, — слышите? Покажите сейчас!

— Разве от Богачевой, — спросила тихо сестра. — Мальчик третьи сутки один.

Доктор кивнул головой. Скрипнула дверь, и снова тихо в палате. Звезды стали крупнее и ярче. С неба веяло холодом.

— Я оставлю вас ночевать у себя, — решил доктор.

Он осторожно взял маленького техника за плечи и подтолкнул к воротам, но Зыбин поспешно и сердито ответил:

— Оставьте. Мне надо… Там ждут.