Сергей Диковский - Избранное

Никто его не ждал. Дача в Лужках была темна и пуста. В кармане звенели ключи.

— Ничего вам не надо, — сказал доктор решительно. — А впрочем… подождите минуту.

Он скрылся во флигеле и вскоре вынес тяжелую машину с прямым старомодным рулем. Митя не взглянул на нее.

— Ну, что же вы? Да не бойтесь. Опасности нет.

— Я хочу…

— Знаю, нельзя.

Он попытался загородить Мите дорогу, но маленький техник сердито толкнул Петра Петровича в грудь, побежал по крапиве к ярким, распахнутым настежь окнам палаты. Третье с краю — он знал.

Ломая ногти, Митя взобрался на узкий выступ стены и схватился за ставень.

Ольга лежала возле окна — бледная, похорошевшая, неузнаваемая. Такой праздничной, ясной, волнующей красоты Митя не видел ни разу. Чистый полукруг зубов, выпуклый детский лоб, тонкая шея, окаймленная грубой тесьмой казенной рубахи, лицо измученное, милое, ясное, и глаза с дрожащими яркими точками в глубине темных зрачков — удивительные материнские глаза, в которых и гордость, и боль, и испуг. Не глаза — свет, торжество, сама звездная радость.

Услышав скрип петель, она запрокинула голову и, еще не видя Митю в окно, но безошибочно угадывая присутствие мужа, сказала:

— Сын… Знаешь… Сын.

Стоя на цыпочках, вцепившись в наличник окна, Митя молчал.

— Ты видел его? Да?

— Завтра… Спи…

— Он не такой, как все. Он особенный, — сказала она шепотом, — и Петр Петрович особенный, и сестра. Сын, Дмитрий, сын!

Она повторяла то, что говорили до нее сотни матерей в этой высокой гулкой палате, и все-таки старые слова были неповторимо яркими, свежими, как неповторимы весенняя зелень, рождение, всякое искреннее и сильное чувство.

Она улыбалась, говорила о мертвом ребенке как о живом, сердилась на няню и твердила, что время кормить.

И это было ужасно — видеть счастье, огромное, полное, уверенное, как сама жизнь. Знать, слушать, молчать.

Он хотел спрыгнуть, бежать в темноту от солнечных глаз, усталой и гордой улыбки, от слабых рук, которые никогда не почувствуют ни тепла, ни тяжести сына. И не мог. Стоял на узком выступе, вцепившись ногтями в наличник окна.

Ольга запрокинула голову и увидела мужа.

— Ой, какой ты смешной! — шепнула она. — Почему ты не радуешься? Знаю, ты боялся… Молчи.

— Не могу, — сказал Митя. — Сердце мое, Олик. Птица родная. Пойми.

— И не надо. Я так устала. Сын… Сын…

Он пожал руку, горячую, слабую, неловко спрыгнул в крапиву и побежал к воротам, где стояли доктор с сестрой.

— Ребенок! Чей это?

— Письмоноски одной, — сказала сестра неохотно. — Женщина одинокая, тихая, в Орешках жила.

— Она умерла?

— Да.

Они помолчали. С Заречья тянуло влагой и холодом. Луны еще не было видно, но воздух над рощей, светлея с каждой минутой, уже отсвечивал бронзой. Крупные, спелые звезды горели в черной листве.

Большой жук с размаху ударился в белый халат, испугался и упал на дорогу.

— Не говорите никому, — сказал шепотом Митя. — Не говорите ей, я прошу.

Доктор не ответил.

— Невелик грех молчать, — сказала сестра.

Зыбин вскочил на седло и, сильно работая педалями, погнал машину вниз, в темноту, где смутно белело шоссе.

1939

Я расскажу вам эту историю с одним только условием: разыщите в Ленинграде нашего моториста Сачкова. Сделать это нетрудно и без адресного стола.

Он живет в доме номер шесть, у Елагина моста. Если запомнить приметы, вы узнаете парня, даже небритого. Рост его сто семьдесят два — ниже меня примерно на голову. Глаза обыкновенные, волосы тоже. Грудь сильно шерстистая, а на плече по старой флотской моде выколот голубой якорек. В оркестре он первая домра, на футбольной площадке всегда левый хавбек.

Если найдете, передайте Сачкову, что «Саго-Мару» не видно даже во время отлива. В прошлом году из воды еще торчала корма, а месяц назад, когда мы проходили мимо Бурунного мыса, на косе сидели только чайки. Так всегда бывает в этих местах; что не съест море — проглотит песок.

В 1934 году вместе с Сачковым мы служили на сторожевом катере «Смелый». Сачков — мотористом, я — рулевым. Славное было суденышко — короткое, толстобокое, точно грецкий орех, крашенное от топа [88] Топ — верхний конец любого корабельного дерева, например, мачты. до ватерлинии светлой шаровой краской, как и подобает пограничному кораблю. Весело было смотреть (разумеется, с берега), когда море играло с катером в чехарду, а «Смелый» шел вразвалочку, поплевывая и отряхиваясь от наседавшей волны. Не раз мы обходили на нем камчатское побережье и знали каждый камень от Олюторки до Лопатки.

По совести говоря, «Смелый» доживал в отряде последние годы. Он был достаточно устойчив и крепок, чтобы выйти в море в любую погоду, и слишком нетороплив, чтобы использовать эти качества при встрече с противником.

Там, где успех операции зависел только от скорости, на «Смелый» трудно было рассчитывать… Так думали все, кроме Сачкова. Это понятно. Сидя в машинном отделении, никогда не увидишь, что делается наверху. Кроме того, Сачков был упрям и обидчив. Стоило только за обедом заметить, что «Соболь» или «Кижуч» ходят быстрее, чем «Смелый», как наш механик мрачнел и откладывал ложку.

— А вы научитесь сначала отличать примус от дизеля, — советовал он обидчику, — вот тогда сядьте на «Соболя» и попробуйте меня обогнать.

Никаких возражений он не терпел и все, что говорилось о старом движке, принимал на свой счет… «Нет в море катера, кроме «Смелого», и Сачков — механик его», — говорили про нас остряки.

У этого тощего остроносого парня была еще одна странность: он любил математику. Подсчитать, когда поезд обгонит улитку или во сколько минут можно наполнить бочку без днища, было для него пустяком.

Квадратные корни наш моторист извлекал быстрее, чем ротный фельдшер рвет зубы. Этому, конечно, трудно поверить, но я видел сам, как Сачков, получив увольнительный билет, шел в городской парк, ложился на траву и начинал щелкать задачи, точно кедровые орехи. При этом он улыбался и чмокал губами.

Дошло до того, что Сачков принес в кубрик и повесил рядом с портретом наркома какого-то бородатого грека, о пустыми глазами и бородой, закрученной не хуже мерлушки. Когда я указал ему на неуместность соседства, он махнул рукой и сказал:

— Не валяйте дурака, Олещук. Что вы Пифагора, что ли, не видели?

В то время мы еще не знали, что Сачков готовится в вуз, и сильно удивлялись чудачествам моториста.

Понятно, что математические успехи Сачкова никакого отношения к работе катера не имели. Если нам удавалось взять на буксир японскую хищную шхуну, облопавшуюся рыбой, точно треска, то зависело это вовсе не от умения моториста решать уравнения. С каждым походом мы все больше и больше ощущали медлительность нашего катера.