Виль Липатов - Смерть Егора Сузуна. Лида Вараксина. И это все о нем

Афонин глядит на Егора Ильича с прежней слезливой самоотреченностью, сложив руки на животе, ждет, что Егор Ильич улыбнется, размягченный чистосердечным признанием, махнет рукой — хорошо, дескать, что не запираешься, Афонин, молодец, что не обманываешь, вижу, дескать, что ты, Афонин, искренний человек.

— Признаюсь, Егор Ильич! — кается Афонин. — Сплоховал.

Вот оно — сплоховал!

— Ну, хватит, Афонин! — хлопнув рукой по столу, говорит Егор Ильич. — Хватит лить слезу. Меня ею сегодня не проймешь… Отвечай еще на один вопрос. Знаешь ли ты, Афонин, что из-за раствора Лорка Пшеницын сегодня чуть было не ушел с работы? Ты знаешь об этом?

— А кто такой Пшеницын?

— Не знаешь Лорку Пшеницына! — легонько вздыхает Егор Ильич. — Ты его не можешь знать — для тебя люди начинаются с той ступени, которая хотя бы чуточку выше твоего служебного положения. Для тебя люди только те, кто начальство. Все остальные — это коллектив, который ты возглавляешь.

— Ошибаетесь, Егор Ильич, — мягко возражает Афонин. — Всех рабочих комбината я знаю поименно.

Афонин словно не хочет понимать Егора Ильича. И это тоже знакомо, тоже прием, своеобразный козырь все в той же игре. Что бы ни говорил теперь Егор Ильич, Афонин будет принимать как ошибку, как обмолвку и станет отвечать такими словами, которые никакого отношения не имеют к существу дела.

— Хотите эксперимент, Егор Ильич? — по-прежнему ласково продолжает Афонии. — Покажите мне любого рабочего — и я скажу, как его фамилия, где живет, женатый или нет…

И ведь назовет фамилию рабочего, скажет, где живет, женат или холост — выучил наизусть, зная, что может понадобиться.

— Ну, хорошо, Афонин! — медленно произносит Егор Ильич. — На вопросы ты ответил, теперь слушай… Завтра мы придем с прорабом Власовым и возьмемся за твои дела. Я бы мог это сделать и один, но мне надо, чтобы рядом был прораб Власов. И лучше бы, Афонин, ты написал заявление. Дескать, прошу уволить по собственному желанию… Все!

Егор Ильич застегивает пуговицы воротника, хочет подняться, но внезапно меняет решение и снова круто поворачивается к Афонину.

— Думаешь, если ушел на пенсию, так и нет Егора Сузуна? — с усмешкой говорит он. — Думаешь, что Сузун теперь только для того, чтобы выбивать из тебя машину раствора? Ошибаешься, Афонин! Не для того я езжу на стройку… Конечно, на стройке я лицо неофициальное, никто, как говорится, а ведь остаюсь Егором Сузуном! На пенсию меня послать можно, а изменить нельзя… Вот теперь все, Афонин! Все!

Егор Ильич поднимается и уже больше не интересуется тем, что происходит с директором Афониным. Он как бы не видит, что Афонин бледнеет, порывисто вскакивает, не слышит его удивленного возгласа. Егора Ильича уже нет в кабинете директора комбината. Он уже там, где на желтой земле под желтым солнцем сгибается высокий кран, и стучат кирпичи, и танцует фокстрот Лорка, и ходит довольный Власов.

Забыв о директоре Афонине, Егор Ильич выходит из кабинета, останавливается на крыльце конторы и достает из кармана носовой платок. Он вытирает руки, затем поднимает голову и оглядывается. По пыльной дороге идут самосвалы. Один за другим, урча и вздрагивая от нетерпения. Им, самосвалам, надо торопиться, так как день уже полыхает высоким солнцем. Егор Ильич провожает их взглядом, и ему кажется, что в каждом самосвале сидит за рулем Николай Зверев. Этого, конечно, не может быть, но думать о том, что за рулем каждого самосвала сидит Николай Зверев, до веселости приятно.

Егор Ильич спускается с крыльца, идет к воротам, поднимает руку, и сразу же останавливается один из самосвалов, из кабины выглядывает узкоглазое бурятское лицо, слышен веселый ломаный голос:

— Куда едем, Егор Ильич? На стройку?.. Садись, подвезем! Дорога будет короче, если поедем двое…

Дорога действительно будет короче, если они поедут вдвоем!

— Здорово, Арсалан! — говорит Егор Ильич, забираясь в кабину.

В два часа пятьдесят минут, вернувшись в город на автобусе, Егор Ильич идет по центральной улице.

Егор Ильич доволен собой: первая половина дня прошла весьма недурно. Он достал для стройки восемнадцать раствор. Лорка Пшеницын не дезертировал с трудового фронта, объявлена война директору Афонину. Одним словом, Егор Ильич славно потрудился в первую половину дня. Он шагает по улице и смешливо думает о том, что человеку иногда приходит в голову черт знает что. Вот он, например, — шел себе, размышлял о строительстве, растворе, прорабе Власове, Лорке Пшеницыне, как на ум вдруг пришло — седло дикой козы. Почему? Зачем ему надо думать о седле дикой козы, когда есть сотни более нужных и важных дум?

«Чертовская штучка!» — выругался Егор Ильич и рассмеялся. Он всегда смеется, когда вспоминает о седле дикой козы, так как оно имеет длинную и забавную историю.

Впервые о седле дикой козы Егор Ильич услышал в годы революции, в девятнадцатом, кажется, когда они сводили счеты с российской буржуазией. Он точно не помнит, кто — Ванька ли Сухих, Петька ли Немец — впервые сообщил ему о том, что в мире существует седло дикой козы. Было это в просторном барском особняке дождливой осенней ночью. У них тогда кончилось продовольствие, они третий день сидели на водичке с сухарями, и то ли Ванька Сухих, то ли Петька Немец, лежа рядом с Егором Ильичом на полу, шептал:

— Есть такая штука под названием «седло дикой козы»… Я, конечно, его не едал, но слыхал, что едят. Дорогая штука, скажу тебе! Представь, ешь ты седло дикой козы, а получается — что лошадь ешь.

С тех пор и повелись среди своих ребят разговоры о седле дикой козы. Стоило кому-нибудь расхныкаться, пасть духом перед мировой буржуазией, как ему насмешливо говорили: «Седла дикой козы наелся! Слаб в ногах!» Если кто-нибудь безудержно хвастался, то уж непременно раздавалось: «Не может человек жить без седла дикой козы. Привередливый!» И даже на митингах ораторы били себя в грудь: «До каких пор треклятая буржуазия будет обжираться седлом дикой козы? Даешь Иркутск! На Иркутск, братва!»

После гражданской войны судьба развела ребят по великой земле, но Егор Ильич не забывал о седле дикой козы. От жены, Зинаиды Ивановны, он узнал в конце-то концов, что такое седло дикой козы и с чем его едят, а позднее признавался ей в том, что ему хотелось бы попробовать седло дикой козы. Он тогда был молод, силен, упорен, смел, и Зинаида Ивановна сказала, что он непременно отведает буржуазный деликатес.

С тех пор прошло более сорока лет, но Егор Ильич так и не отведал седла дикой козы. Получалось все как-то так, что между ними, Егором Ильичом Сузуном и буржуазным деликатесом, изо дня в день вставали препятствия. Сперва в стране был голод. Егор Ильич носился по Сибири с продразверсткой, и, конечно, в те годы не могло быть и речи о седле дикой козы; потом начались пятилетки, с продовольствием было тоже не ахти как, и опять же Егору Ильичу было не до буржуазного деликатеса. Однако он не забывал о нем. «Черт возьми! — озабоченно говорил он жене. — Когда же я попробую седло дикой козы?» Затем, подумав, высчитывал: «Вот укрепимся с мясом и хлебом, построим металлургический, электростанцию, сяду на поезд и махну в Москву. Там, Зинаида, должно же быть седло дикой козы!»