Виль Липатов - Смерть Егора Сузуна. Лида Вараксина. И это все о нем

Егор Ильич встретил Сыромятникова через неделю после ухода его на пенсию. Василий шел по улице, задрав голову и постукивая тросточкой по тротуару, — у него был вид человека, которому принадлежит город. Увидев Егора Ильича, он обрадовался, крепко пожал руку, заговорил возбужденно-радостным голосом:

— Брожу, наслаждаюсь! Кажется, что весь мир мой! Хочу — еду на речку, хочу — шагаю в кино, хочу — сижу на лавочке и поглядываю на молодых девушек… Жизнь прекрасна, Егор, когда нет заседаний и строек…

У него на самом деле был цветущий вид — щеки порозовели, глаза молодо поблескивали, походка была упругой и веселой, будто Василий Васильевич стряхнул с плеч добрый десяток лет. Спешивший как раз на заседание Егор Ильич завистливыми глазами глянул на него, представил, как через несколько минут на столе у председательствующего звякнет колокольчик, и досадливо спросил:

— Куда ж ты шествуешь в данный текущий момент?

— Мы шествуем на речку! — с вызовом ответил Сыромятников.

Вновь они увиделись через месяц, в кино. Егор Ильич был с Зинаидой Ивановной, а Василий Васильевич — один. Он уже был не такой величественный и веселый. Заграбастав руку Егора Ильича, как-то рассеянно пожал ее, а Зинаиде Ивановне грустно сказал, что жена на работе, а он пошел в кино оттого, что делать нечего.

— Чего такой бледный? — спросил Егор Ильич.

— Нездоровится! На реке, наверное, простыл…

Но Василий Васильевич не простыл на реке — в действие вступили те силы, о которых писал в брошюре ученый-доцент. Еще через неделю Егор Ильич пришел к Василию Васильевичу и застал его сгорбленным и печальным. Он сидел уже в качалке, пестрые тени лежали на белой рубашке, над головой вился, гудел низким реактивным гулом крупный шмель, и Василий Васильевич не отмахивался от него. Лицо еще больше побледнело, те складки на коже, которые придавали ему львиную властность, обвисли. Егор Ильич тогда еще не понимал всего происходящего с другом и опять поразился:

— Худеешь ты, черт!

— Опять нездоровится… На речке, между прочим, не был…

Ах, если бы Егор Ильич уже тогда знал все, если бы медицинская брошюра тогда попалась бы ему в руки! Но, занятый стройками, весь погруженный в дело, он тогда, четыре года назад, и думать-то не думал о том, к чему может привести его друга резкий переход от труда к праздности. Тогда Егор Ильич был лишь озабочен тем, что Василий Васильевич простужается.

Через год, следующим летом, Василий Васильевич прочно обосновался в качалке. Те разрушительные силы, которые вначале безжалостно расправлялись с ним, в конце концов замедлили свое действие и, по выражению знакомого доктора, стабилизировались. Теперь Василий Васильевич дряхлел медленно, но неуклонно. Движения стали тихими и осторожными, взгляд притух, голос басовито хрипел, как бы ослабший.

Егор Ильич смотрит на Василия Васильевича и чувствует, как в груди покалывают холодные, острые иголочки. Что стало с Василием? Неужели это тот самый главный инженер треста, которого Егор Ильич считал своим незаменимым помощником, без которого не мог обойтись и дня? Их связывало в жизни столь многое, что Егор Ильич считал Сыромятникова родным человеком — они вместе прошли тридцать седьмой год, войну, тяжелые годы после войны; съели не один пуд соли. А теперь Егор Ильич никогда не говорит о Сыромятникове с Зинаидой Ивановной — она тоскует, когда говорят о Василии Васильевиче. Вспоминая о нем по многу раз в день, Егор Ильич обливается холодной волной тоски и недовольства собой, так как он не может простить себе того, что не понимал происходящего со старым другом.

— Как чувствуешь себя? — спрашивает Егор Ильич, заглядывая в лицо Василия. — Сердце как?

— На месте! — открывая глаза, отвечает Василий Васильевич. — С утра проверял — на месте…

Когда он шутит, Егору Ильичу легче. Нет, конечно, таких сил, чтобы могли окончательно сломить Василия Васильевича, — сильный он, в сущности, человек, но нет таких сил, чтобы могли и вернуть утраченное. Василий отлично понимает это. Мужественный и честный по отношению к самому себе, он и в мыслях не допускает даже тени уныния. Они как бы существуют раздельно — опухшее и слабое тело Василия Васильевича и его дух, не сдавшийся и по-прежнему могучий.

— Лучше молчи, Егор, — своим басовито-ослабшим голосом говорит Василий Васильевич. — Не надо возвращаться к старому… Совершена непоправимая ошибка! Два года назад я мог бы овладеть своим телом, а теперь поздно. Если бы я два года назад вернулся к труду… Ну, хотя бы бегал на стройки, как ты… — Он усмехается. — Теперь мне остается одно — пребывать в бренном теле Сыромятниковым… Да, да, не качай головой! Не сдаюсь… Утром делаю зарядку, в обед делаю зарядку, вечером делаю зарядку… Все делаю, Егор, но поздно!

Он говорит так, что Егор Ильич настраивается на спокойно-серьезный тон, в голосе Василия такие нотки, которые бывали в нем, когда они — управляющий трестом и главный инженер — беседовали о деле своей жизни. Егор Ильич поневоле становится немного начальственным, чуточку величественным, каким бывал в те мгновения, когда решал сложные инженерные дела. Лицо у него, крепчает, глаза суровеют, это уже не тот весело-добродушный человек, которого видел Лорка Пшеницын, не тот гневный руководитель, перед которым стоял начальник комбината Афонин, а мудрый человек почти семидесятилетнего возраста.

— Понимаю тебя, Василий… Горжусь, что не падаешь духом…

— Спасибо! Не так, конечно, кончу жизнь, как мечталось, но хочу умереть все-таки большевиком.

Василий Васильевич берет со столика кипу бумаг, кладет на колени, ласково и задумчиво проводит по ней ладонью; он снова закрывает глаза, но говорит твердо:

— Пишу книжонку о сборном железобетоне. Думаю, что и в наших условиях дом можно ставить за трое суток… Есть кое-какие мысли, много наблюдений…

Егор Ильич вдруг понимает, что должен молчать. Ну вот ни слова одобрения нельзя произносить сейчас, так как любое слово будет фальшиво. Сдержав горячую волну радости и счастья за Василия, Егор Ильич еще с большей силой чувствует себя так, словно он по-прежнему управляющий трестом и находится в одном служебном кабинете со своим другом — главным инженером.

— Что у тебя новенького? Каково бегаешь? — спрашивает Василий Васильевич, кладя на стол бумаги. Он все понял, все оценил — и молчание Егора Ильича, и перемену в его позе, и выражение лица. И заданный вопрос — это ласковая и признательная плата за чуткость. — Все воюешь с Лоркой Пшеницыным?

Егор Ильич отвечает не сразу. Он бы ответил немедленно, если бы оставался тем человеком, которого сегодня видели на стройке прораб Власов и Лорка Пшеницын. Но теперь Егор Ильич чувствует себя прежним руководителем большого дела и потому чуточку медлит перед тем, как ответить.