Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

— Кстати, — вдруг говорит Гумбольдт, причем слушатели тщетно силятся сообразить, каким образом разговор, все время поразительно интересный, достиг этого «кстати», — известно ли вам, кстати, что вина меняют цвет при перевозке из Америки в Европу?

Затем Гумбольдт поворачивается к Зану:

— После карты Пуша ни один серьезный геолог не имеет права игнорировать, удивительных особенностей строения польской земли! (Зан говорил и писал по–польски.)

Еще кто–то почтительно упоминает очень ученую «Физику Земли» Паррота — собрались культурные люди, то не был вовсе глухой угол в духе гоголевского, тогда еще, впрочем, не написанного «Ревизора». Но две–три шутливых фразы — и становится ясно, что не так уж глубок этот кладезь премудрости, Паррот.

Конечно, разговор касается и алмазов, уральских алмазов. Подземные жилы… Закаменевшая магма. След внутреннего огня… Гумбольдт серьезен. Никаких шуток. Это то, о чем он неотступно думает.

От Зана мы узнаем, что тут же, в Оренбурге до всяких своих ходатайств, Гумбольдт, далеко не богач, щедро помог Ивану Корину. Зан называет пятьсот рублей — конечно, ассигнациями, то есть около ста сорока рублей серебром.

Именно Зан будет потом готовить Корина к университету. Но в искрометных застольных беседах Гумбольдта он чувствовал себя почти невеждой, — он, кого в Вильно, в просветительном обществе «променистых» («лучистых») называли «архипроменистым»!

Однако тут–то и была область его превосходства, и, судя по дальнейшему, о чем–то в эти дни он поведал Гумбольдту, дополнив рассказанное, возможно, Песляком и русскими собеседниками…

Мощный духовный подъем, словно всплеск общественного самосознания, захватил после войны 1812–1814 годов широкие слои населения западного края России, где культурным центром стал Виленский университет. Возникали тайные общества–кружки филоматов, филаретов, променистых — с просветительно–пропагандистскими задачами, с целью добиться облегчения положения народа, уничтожить крепостную неволю. Мицкевич, как и Зан — выпускник университета, был участником их. Повальные обыски и аресты начались в 1823 году, всевластный Новосильцев разгромил университет.

Тогда в шестом классе «гимназпальной школы» в крошечных Крожах, в которой еще недавно верховодили сначала иезуиты, затем босоногие кармелиты, а зимами в нетоплеиных классах ученики сидели в кожушках, учился пятнадцатилетний Ян Виткевич, сып уездного «впце–маршалка» (незначительный судебный чин) Викторина Виткевича. Их было шестеро, назвавших себя «черными братьями», когда схватили и увезли их молодого учителя физики филомата Яна Соболевского. Отвергнув религиозную присягу, они просто дали друг другу честное слово поддержать старших, брошенных в тюрьмы, угнанных в ссылку. Было это по–детски наивпо, письмо, разосланное в школы с призывом присоединиться, сразу же перехватили. Жандармы повели закованных в цепи мальчишек. Это звучит невероятно: дети! Но о цепях свидетельствуют очевидцы, пишет Мицкевич в «Дзядах». Приговор был скор: четверых в «киргизские степи», рядовыми без выслуги, а двоих в бобруйскую крепость.

Все это случилось еще при «кротком» Александре I — «ангеле».

Яна Виткевича — в 5‑й линейный батальон Орской крепости; Виктора Ивашкевича — в Троицк; Алоизия Песляка — в Верхне–Уральск; Николая Сухотского — в Звериноголовск на Тоболе.

Последнему уже ничто не могло помочь: в невыносимых условиях он покончил с собой; Песляк близок к этому.

И вот за троих, воротясь в Петербург, Гумбольдт, очевидно, о многом наслышапный, решительно вступился перед самим императором!

Совершилось как будто невозможное. Именным повелением двое произведены в унтер–офицеры, Виткевич назначен переводчиком оренбургской пограничной комиссии.

И вдруг хлынул, словно прорвав плотину, неистовый поток событий в этом одном из самых фантасмагорических существований того времени.

Портупей–прапорщик… Дерзкие рейды, когда с тридцатью — сорока казаками рассеяны в степях двухтысячные скопища — за ними стоял хивинский хан. Прозвание «Батыр» — богатырь — полетело от кочевья к кочевью.

Он не стал покорным, в 1833 году за подготовку «мятежа и побега» — снова в тюрьме, вместе с Заном и еще одним филоматом — Сузиным.

Как раз тогда (перед самым арестом троих) в Оренбург дня на два приезжал Пушкин. Сперва прямо к во–ошюму губернатору Перовскому — с ним был на «ты». Затем перешел к Далю, другу, — -у Перовского же обедали. С Далем и ездил за семь верст в слободу или станицу Бёрду, где за шестьдесят лет до того стоял Пугачев, — старуха казачка еще помнила его, пела Пушкину пугачевские песни. Вряд ли нашлось бы у Пушкина время и возможность встретиться с кем–либо из троих во главе с Виткевичем «возмутителей спокойствия», — жаль…

Впрочем, арест на этот раз не оказался длительным — то ли не стоило дело выеденного яйца, то ли посмотрели сквозь пальцы на что–то, касающееся сорвиголовы, оказывающего такие услуги пограничному начальству.

И Виткевич на свободе, даже едет в отпуск — наконец домой, в Литву. С ним слуга, невиданно одетый, изумляющий обитателей литовских местечек чудесами джигитовки; пожалуй, тургеневский Муций из «Песни торжествующей любви» произвел на сограждан сходпое впечатление, вернувшись с таинственным малайцем.

Отпуск недолог — снова под палящим солнцем конь уносит Виткевича в Оренбургские степи.

В степном становье «султана» Жусупа Нуралиева он давно дорогой гость. Друг.

Внезапно он бесследно исчезает; так же нежданно появляется. Теперь он разыскивает Даля, врача, собирателя десятков тысяч слов для затеянного им — в одиночку! — знаменитого словаря, плодовитого писателя (как хватало времени, сил? Через полтора века дивишься таким людям!), давнего друга Пушкина, — в эти годы Даль служит в Оренбурге при В. Я. Перовском, — разыскивает и диктует ему отчет о поездке во все еще недоступную Бухару!

О Виткевиче знают в столице; 2 июля 1836 года ои в Петербурге. На улицах оглядываются на казахское платье Батыра; по–казахски ои одевает и великих князей для маскарадов. Предстоящее ему, уже поручику, непомерно трудно: в Кабуле пересилить английское влияние.

В пустыне Хорасана он обводит вокруг пальца Роулинсона — археолога, дипломата, разведчика (специфически английский сплав!).

И вот — кабульское единоборство Виткевича с опытнейшим лондонским эмиссаром Александром Бернсом: 26 апреля 1838 года Бернс упаковал свой багаж — эмир Дост–Мухаммед склоняется к союзу с Ираном против Ост–Индской компании, гарантом выступит Россия! Текст договора подписан.

Но нечто сместилось в политической «стратосфере». Пальмерстон бряцает оружием, английские войска вот–вот вторгнутся в Афганистан, чтобы свергнуть Дост–Мухаммода. Осложнилась дипломатическая игра вокруг Турции и непокорному султану и европейским советчикам Мухаммеда–Али египетского — было важно, как ляжет английская карта.