Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

И Николай отступает. Он перечеркивает достигнутое в Кабуле.

В Петербурге Внткевнч рассказывает:

— Я был на коне и под конем, на верблюде и под верблюдом…

Он сильно хромал.

Томаш Зан проводил Батыра в гостиницу, выпил у него чаю, выкурил сигару и ушел, оставив в оживленной беседе с двумя персами: персидский — один из девятнадцати (по Зану) языков, какими он владел.

Восьмого мая 1839 года Ян, пли, как звали его в Петербурге, Иван Викторович Внткевнч был найден мертвым у себя, в шестом номере гостиницы «Париж» на Малой Морской.

Кажется, в день его смерти был изготовлен приказ о переводе в гвардию, ордене, денежной награде: пилюлю хотели подсластить.

Загадочная гибель до сих пор тревожит воображение романистов, историков; по–видимому, он покончил с собой, а перед тем сжег бумаги об афганской поездке, все плоды которой уничтожили в петербургских канцеляриях. Возможно, словно при яркой вспышке, он увидел, горько ощутил, как на его кратком пути многое сложилось иначе, чем грезилось подростку в холодпых классах–склепах «гимназиальной школы». А то, как сложилось, пошло прахом…

Так, на тридцать нервом году оборвалась жизнь невероятнее любого романа, у решающего попорота которой также на миг скрестились пути двоих — всемирно прославленного седого ученого с юношеским взглядом пристальных глаз и двадцатнлетнего юноши в солдатской шинели.

В Оренбурге на Гумбольдта громадное впечатление произвели карты и редчайшие рукописи генерала Генса. Они впятно говорили о том, что больше всего занимало, влекло Гумбольдта. Об исполинской силе, громоздящей горы. Подземном огне.

Гене дополнял их, пересказывая, что доводилось ему слышать в этом главном русском пункте караванной торговли с глубинной Азией:

— К северо–востоку от озера Балхаш стоит высокая гора. Раньше она извергала огонь. И теперь еще пугает купеческие верблюжьи караваны свирепыми бурями, которые будто бы без всякой причины зарождаются на ней. И пет такого караванбаши, что забыл бы принести в жертву этой горе овцу…

Из Оренбурга Гумбольдт написал: «Я не могу умереть, не повидав Каспийского моря». Через полвека он вспомнил о мальчике, стоявшем перед географическими картами в классной комнате замка Тегель…

В Астрахань ехали кружным путем — через Уральск, Бузулук, Самару и Сызрань.

Из Дубовки свернули к озеру Эльтон. Оно лежало среди красных коленчатых растений. Хрупкая корка соли покрывала землю. Миллионы мертвых насекомых плавали в мелкой тусклой воде.

Наконец увидели частокол мачт и колокольню над ними. Это была Астрахань.

Губернатор представил именитому гостю городского голову Астрахани. Купцы поднесли торт, убранный виноградом и персиками. Явились депутаты армянских, бухарских, узбекских, персидских, индийских, туркменских и калмыцких торговцев, объяснивших, по приглашению губернатора, каждый на своем языке, что они с умилением следят за славой барона Гумбольдта.

У купца Евреинова было три парохода. На одном из них Гумбольдт спустился к морю. Сзади пароход тащил баржу с дровами для топки. Утром высадились у Бирючьей косы. Сушились сети, пахло тиной; на грязном песке валялись известняковые камни — балласт, сброшенный судами, пришедшими из Баку. Шныряли ящерицы с растопыренными ногами; проползли две змеи; ушел в нору черный тарантул. Чайки низко летали над сбитой у берега пеной в желтой воде.

Пыхтящий казенный пароход отвез Гумбольдта дальше в море. Плоский берег казался чертой, проведенной по линейке. Тянулись низкие острова в камыше. Маяк на острове Четыре Бугра, белевший далеко, обозначал конец земли. Море замкнуло круг. На юге синело. Вода под кораблем была густой и бурой. Лот показывал шесть с четвертью — шесть с половиной футов.

В три часа ночи капитан заявил, что поворачивает обратно, — кончались дрова. Зачерпнули воды в бутылки; ее можпо было пить.

Возвращались на север быстро. Гумбольдт спешил. Была середина октября. В Москве, однако, пришлось задержаться. Фишер фон Вальдгейм никак не хотел скоро отпустить Гумбольдта. Был снова устроен прием в университете.

В Петербурге на этот раз Гумбольдт пробыл больше месяца — с 13 ноября по 15 декабря нового стиля. Меньшенин подсчитывал для своего отчета: «В 23 недели путешественники объехали 14 500 верст, в том числе 690 верст водою, и, кроме того, около 100 верст по Каспийскому морю; они были на 518 станциях и привели в движение 12 244 лошади; они имели 53 переправы через разные реки, в том числе 10 через Волгу, 2 через Каму, 8 через Иртыш и 2 через Обь». Обер–гиттенфервальтер обладал юмором…

Николай, приняв Гумбольдта, сказал по–французски:

— Ваш приезд в Россию вызвал громадные успехи в моей стране; вы распространяете жизнь повсюду, где вы проходите.

И подарил соболью шубу и вазу высотой в семь футов с пьедесталом.

С Гумбольдтом виделся Пушкин.

— Не правда ли, — отозвался он о немецком госте, — Гумбольдт похож на тех мраморных львов, что бывают на фонтанах? Увлекательные речи так и бьют у него изо рта.

Пушкин сказал о Гумбольдте примерно то же, что и Гете («Он подобен источнику со многими трубами — все мы должны только подставлять сосуды, и неисчерпаемые струи наполнят их»), только проще, без глубокомыслия, которое иной раз на собеседников Гете производило такое впечатление, будто великий поэт с благоговейным изумлением прислушивается к собственным речам.

16 (28) ноября состоялось экстраординарное заседание Академии наук «в честь барона А. ф. Гумбольдта». Оно было собрано не столько для того, чтобы Гумбольдт рассказал русским ученым о своем путешествии по России, обсудил с ними выводы, посоветовался, — пожалуй, даже меньше всего это имел в виду президент академии Уваров, автор пресловутой формулы–треххвостки «православие, самодержавие, народность», человек, которого Пушкин скоро выведет в сатире «На выздоровление Лукулла», — там Уваров, между прочим, обещает: «И воровать уже забуду казенные дрова».

Экстраординарное заседание Академии наук было собрано главным образом для того, чтобы этот Уваров сказал выспреннюю речь о Гумбольдте — «Прометее» (как именовался он в одном сочиненном в то время на французском языке стихотворении) и о беспримерном развитии всех начал гражданской жизни под просвещеннейшей эгидой государя императора Николая Павловича.

Граф Хвостов, относительно которого Пушкин жалел, что он не может удержать «ни урины, ни стихов», соорудил специальные вирши «Сергею Семеновичу Уварову на чрезвычайное собрание Имп. Академии наук, ноября 16 дня 1829 года»: