Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

— Так, атаман, — покончил Афанасий Шешуков, вставая. — Твой путь — для горсти, а мой вселенский, да еще круче. Не белые воды, не соболиная казна — плахи, знаю, на нем. Да прямо на них идти людское горе велит!

Груженные доверху казачьи суда не выдержали, стали тонуть. Ермак велел прибить с бортов широкие доски. Но и доски не помогли, и тогда выгрузили и оставили часть припасов, не трогая военного снаряда.

И вот готово к походу казачье войско.

Под Ермаком атаманы: Кольцо, Михайлов, Гроза, Мещеряк и Пан. Под атаманами есаулы, выбранные из простых казаков — из тех, что знали грамоте. Войско поверстано по сотням, в каждой — сотник, пятидесятники, десятники и знаменщик со знаменем.

Были еще трубачи, зурначи, литаврщики и барабанщики.

Оружие войска: легкие пушечки, доспехи, сабли, копья, бердыши, тяжелые двухаршинные и семипядные пищали. Ружей все же не хватило на всех, иных вооружили луками.

Приехал на малое время Никита. Он показал вид, будто ничего не случилось. Деловито осведомился, всем ли довольны казаки. Сам осмотрел пушки и несколько доспехов, прищурясь, пересыпал из горсти в горсть муку.

Потом сказал торжественно:

— Ну, вижу, удоволили вас. Чаю, не забудете того, когда общую нашу добычу дуванить станете. За прежние же вины словцо замолвим; строгановское слово не мимо перед царским слухом молвится.

Он кивнул писарям. У тех уже приготовлены кабалы на казаков за все добром и недобром взятое. Что ни случалось, все умели Строгановы обернуть выгодой для себя, на этом и возвысился строгановский дом.

Максим выступил вперед.

— Про вас говорят: ни в сон, ни в чох… А вы бы, разудалые, идучи на подвиг ратный, христианский, перед богом обеты положили… По обычаю, атаманы.

Он чуть приметно покривил губы. Божба разудалых показалась ему забавной.

Строгановские люди держали принесенные хоругви — дар вотчинников идущим на подвиг. Святители, угодники яркого, нового, пестрого, хрупкого письма — не похожие на смурых казачьих.

К этим хоругвям оборотился Ермак.

— Мелентий! — позвал оп. — А освяти ты, Мелентий, хоругви вот эти, дар нам… Строгановским, слышал, поклялся я. Так ты их теперь по–нашему, по–казачьи, перекрести!

Толпа, поняв, грохнула. Но он возвысил голос:

— Освяти их на жесточь, на бездомовность нашу. Пусть ведают одну крышу над головой: небеса. Освяти их на вихри и бури: чтоб от дождей не вымокли, чтоб вьюга не. занесла. На стрелы каленые, на пищальный гром, на дым пороховой освяти. И чтоб всегда билось казачье сердце в груди того, кто понесет их, — так освяти!

Толпа казаков слушала в молчании. Все как один поскидали шапки. Вышел Мелептий Нырков, дед Долга Дорога. Антппкин дед нес эа ним деревянную бадью с водой — кропить.

Потом грянули литавры, забил барабан. Кинулись по стругам.

Отплывало счетом шестьсот пятьдесят четыре человека; много охочих строгановских людей пристали к войску.

Атаман Ермак поднес ко рту рог. На головном струге весла рванули воду.

Было 1 сентября 1581 года.

Всего прожили казаки у Строгановых два года и два месяца с днями.

Никита Григорьевич тотчас опять уехал в Кергедан. И вовремя.

Едва длинная цепь стругов скрылась за поворотом реки и пропала из глаз камских людей — еще в крутых берегах отдавалась, затихая, стоголосая песня, — а уже полетела весть по камской земле:

— Казаки ушли!..

Как на крыльях неслась от села к селу, от починка к починку.

И тогда пелымский князь' Кихек, стоявший наготове, спустился с гор с вогулами, татарами, остяками, вотяками и пермяками.

А в строгановских вотчинах поднялся черный люд.

Забили в набат на звонницах в погостах. Вешали приказчиков и дома их сжигали, чтоб и семени не осталось строгановских холуев. Как на праздник, в белых рубахах и в кумаче двинулись к острогам с косами, серпами, молотками и рогатинами, разбили колодки колодникам, выволокли на волю людей из смрадных земляных ям. Потом пошли расшибать варницы. И золоченые чешуйчатые кровли, причудливые, на Руси невиданные церкви, то о многих углах, то похожие на диковинные корабли, смотрели озаренные багровым светом, как бушует народный гнев.

В окна строгановского дома на Чусовой были видны зарева и пламя пожаров. Максим Яковлевич не ложился спать. Раздраженно по кругу он обходил горницу. И в каждое окно светило зарево.

В комнате дяди перед темными ликами в серебряных окладах горели толстые свечи. На сбитой постели валялась шуба.

— Где челядь? — брюзгливо спросил Семен Аникиевич.

Он поднялся, сел у окна, зябко кутаясь.

— Челядь! Вылезут из щелей, как увидят, чья возьмет. Ничего! Братнина подмога спешит из Орла–городка, скачет, торопится нас от лютой смерти избавить…

Максим насмешливо сжал губы, но левое веко его дернулось.

Окна закрыты наглухо, все же сквозь них донесся вопль толпы и затем тяжкие удары. Может быть, то били стволом дерева в тын Чусовского городка.

Вбежала жена, кинулась к Максиму.

— Страшно мне, жутко, Максимушка, одной сидеть… Золотой, соколик, увези меня… Боюсь я. Изверги там.

Ее полные, сухие, приоткрытые губы вздрагивали.

— От казаков это… зараза ихняя. Верь мне, я говорю, я знаю! Прежде ничего такого не бывало. Зачем зазвали их к нам?

— А не ты ль всем сама в уши это нашептывала? — со злым, странным торжеством отозвался Максим. — Песню эту тянула, вместе с Никитушкой в одну дудочку… с деверьком?

Она прижалась к мужу большой тяжелой грудью и плечами, уже громоздко толстеющими.

— А на волю их выпустили для чего, в Сибирь? В железы надо было. Из Чердыни призвать, Максимушка, я знаю. Чтоб ужаснулись воры. Что ж теперь, Максимушка?

— Пиши! — крикнул Семен Аникиевич и стукнул по подлокотнику кресла. — Пиши об окаянстве Никитином! Пиши, что он весь род Строгановых извести задумал. Челобитную государю пиши на собаку!

В башнях по углам сидели строгановские пищалышки. Их было мало; жидко звучали выстрелы.

Сумрачный, суровый сновал в городе народ. Слушал удары в городской тын и только ждущие хмурил брови с мрачной усмешкой.

Вдруг истошный крик донесся из–за тына. Страшный, тоскливый, смертный вопль. Бабьи, ребячьи голоса слились в нем.

Тихо, совсем тихо стало в городе. Недоуменно, настороженно вслушивались люди, еще не понимая.

Плещущее пламя взвилось в черное небо. Зловеще светло стало на городской площади. Сквозь крики, сквозь вой и грохот у стен явственно послышалось смоляное шипение и потрескивание гигантского костра. Горела подгородная слобода, черные избы работников шахт и варниц.

— Братцы! Что же это?!

— Девок бьют! Баб! Братцы! Ребят жгут огнем!

— Женка моя… там осталась! С тремя малышками… Люди добрые, а-а!