Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

За ходом рыбы и оленьих стад кочевали поселки и городки. И юртами вешними сменялись юрты зимние.

Теперь солнце долго свершало свой путь на небесах, мимолетная ночь была светла, и люди манси (вогулы), как и люди ханты (остяки) на севере, забыли на зеленеющей земле о зимних юртах.

Комары поджидали их у гнилой воды. Но они знали, что комаров создал злой и бессильный дух Пинегезе и что мраку не дано сейчас власти в мире. Прозрачная смола натекала и застывала на стволах сосен. Дятел не успевал засыпать ночью. Кора берез лопалась от сладкого и светлого сока, медово пахнущего луговой травой.

Вогул выходил из берестяной юрты. С собой нес накрученную на руках жильную веревку и сыромятный ремень. Охотник чувствовал гулкое биение своего сердца. И когда, расширившись, оно наполняло всю грудь, он запевал в лад шагам своим. Он хотел петь обо всем, что видел: о неспящих птицах, о березовом соке, похожем на жидкое солнце, о комариной зависти, о знойном тумане у реки и о том, как пахнет оленья шерсть. Но он не умел высказать этого. И слова его песни были только о том, зачем он вышел из берестяной юрты:

Вогулы ушли за оленями на север от Тавды, и в летних юртах ничего не знали о войне и о русских. Там знали старшего в роде, главу кочевья. Людям отдаленных кочевий было мало дела и до своих кондинских князей.

Князья же со своими воинами держали водяную дорогу.

Близ реки Паченки князек Лабута осыпал стрелами казаков Ермака.

Ермак разбил и полонил Лабуту и в битве убил другого князька по имени Печенег.

Трупы убитых атаман велел побросать в маленькое озеро.

Пошел дальше, назвав озерцо Поганым.

Князь Кошук покорился после первых выстрелов. Он вынес все меха, какие нашлись у него в юртах.

Стояла удушливая жара, мгла и гарь ползли по земле.

В Чапдырском городке Ермак нашел шайтанщика, спросил его:

— Скажи — что станет со мной?

— Тебя никто не победит, — сказал шаман.

Ермак помолчал. Потом спросил тихо:

— А долго ль жив буду?

Шаман забил в бубен и с воем закружился. Он вертелся долго, исступленно, в рогатой маске. Костяшки у его пояса звякали. На губах выступила пена. Он схватил нож и ударил себя ниже пупа, будто вспарывая живот, и тут служки связали его.

— Спрашивай! — сказали служки.

И снова спросил Ермак о сроке своей жизни.

Неживым голосом, закатив глаза, быстро заговорил шаман:

— Могучие медведи будут служить тебе. Никто но станет против тебя. Хана привяжешь к стремени. Дети и дети детей увидят седой твою голову.

Ермак слушал, скучая, выкрики шамана, похожие на позвякивание костяшек.

Дети и дети детей… Где они? Вот лежит связанный человек и, пророчествуя, льстит и лжет новому русскому сибирскому хану, как льстил и лгал, верно, прежним татарским ханам, трясясь за свою жизнь. На губах его не просохла пена, его пришлось скрутить, чтобы он в исступлении не порешил себя, а он лежит и цепляется за свое гнилое ложе, чтобы отвратить смерть. Разве так страшна она? Разве так дорога жизнь?

Человек покосился глазом — веревки мешали ему повернуться — и вдруг сказал внятно:

— А через Камень, хотя и думаешь, не пойдешь. И дороги нет. А поворотишь, дойдя до Пелыма.

Горбясь, вышел Ермак из жилища шайтанщика.

Он ехал сюда затем, чтобы встретить рать Волховского на пороге, как гостеприимный хозяин. Только затем. Что же иное могло побудить его свернуть в Тавду, в ту Тавду, мимо которой он проплыл два года назад?

Большими шагами он дошел до воды. И тотчас по его знаку взмахнули весла.

Ночи уже стали темными, когда казаки добрались до городка Табара. Там, на взгорье среди болот, Ермак круто оборвал путь; долго и тщательно собирал ясак. Время было позднее: самая пора положить конец пути.

Атаман сложил собранное в ладьи. И вдруг, не щадя людей, не давая им отдыха, поплыл, заспешил в Целым.

Пелымское княжество укрывалось в лесах и топях; в нем росла вещая лиственница, которой приносили человеческие жертвы.

Отсюда, из Пелыма, князь Кихек ходил громить строгановские слободки.

Но сейчас грозного Кихека и след простыл. Смиренно встречали Ермака пелымские городки.

Вода уже стыла, облетала листва, птичьи стаи проносились на юг, и хвоя поблекла.

И все же Ермак медлил в пелымскпх местах. Он выспрашивал жителей о стрелецких полках и еще об одном: о том, как из Пелыма пройти на Русь.

Птицы, вылетавшие из пелымской тайги на позднем солпечном восходе, садились в полдень в Перми Великой.

А спрошенные жители говорили, что сейчас нет пути через Камень.

Но путь еще был.

Только обратного пути не будет…

Ермак же все колебался и медлил. И казаки роптали, заждавшись атаманского знака.

Богдан Брязга, пятидесятник, нежданно попросился у побратима отпустить его через Камень.

— Ты, Богдан?

— С Москвы–то не слыхать… не слыхать ничего. И Гроза–атаман позамешкался.

Думал и молчал Ермак. Брязга сказал:

— Москва мне что, братушка. Я и без тех калачей, сам ведаешь, сыт. — И не заговорил — сиповато зашептал: — Я живо. Глянуть только последний разочек… Весточку о нас подам — и сюда в обрат!

И после того как ушел Брязга, Ермак еще стоял в Польше — пока наконец решился поворотить к Иртышу.

Проезжая в Табарах мимо городков, жители которых знали земледелие, он по–хозяйски собрал ясак не шкурами, а хлебом — на долгую зиму…

Подошла четвертая зима после ухода из Гуси.

В землянке Гаврилу Ильина ожидала молчаливая татарка. Он глядел на ее жесткие косички, свисающие из–под частой сетки из конского волоса, на смуглые худые щеки и на глаза, притушенные тусклой поволокой, — он знал, что они иногда зажигались для него тем огнем, какого никому другому не увидать в них. Стены землянки завешивало бисерное узорочье. Сидя на дорогих шкурах, накиданных казаком, женщина кутала в пестрое тряпье его детей и пела им древние степные песни о батырах Чйнгиса.

Бурнашка Баглай ходил, сменяя, что ни день, пестрые халаты; они смешно вздувались на его непомерном животе и болтались, еле достигая до колен.

— Гаврилка! — кричал он пискливо, подмигивая круглым глазом.

И похвалялся, что нет ему житья от крещеной остяцкой женки Акулины и русской женки Анки — так присохли, водой не отольешь.

А потом, чванясь, рассказывал, как проплыл Алышаев бом на пяти цепях у Караульного яра, как первым вскочил в Кашлык и сгреб в шапку ханские сокровища!

Впрочем, никто не видал ни женки Акулипы, ни женки Анки, которая была будто бы в числе зазванных Кольцом с Руси. (Уже многие казаки были женаты. Котин, пахарь, — хоть бела борода, — «семью основал», «доступил напоследках домка своего». Сколько еще придется то рушиться, то опять воздвигаться этому домку!)