Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

— Ты ужо порадей…

И усмехался, как бы в оправдание:

— Страна–то мне чужая, голубчик…

Ни разу он, от отца еще слышавший: «Мы, Волховские, Рюриковичам чета, сами Рюриковичи», — ни разу князем не повеличал «князя Сибирского».

А Ермак по–прежнему целыми днями не слезал с коня, а то и с лыж. Радел, не переча ни в чем.

Между тем в Сибири с приходом стрелецкой подмоги стало не легче, а еще тяжелее. Кпязь полтора года ехал из Москвы. Припасу не привез. Домовит он не был, ехал на государево дело, а не стоять с весами–контарем в амбаре. Для амбара–то можно бы подыскать иного человека, попроще, а не воеводу славнейшего рода. О Сибири же во времена казачьего посольства в Москву разнеслось (а позже в Усольях еще и приукрасили), что нет богаче этого простора, Руси отворенного.

Особой веры этому князь не давал, но во время долгого пути приучил себя к мысли, что воля государя, указавшего ему дорогу в Сибирь, означает, что царь ждет от него обереженья, устройства новой земли и, возможно скорее, помощи оттуда всему царству в его главном деле — в боренье за великий простор Запада. Иначе и быть не может — все–таки не трезвонили бы, будь по–иному, московские колокола о русской Сибири.

Так он думал, и это помогало ему свыкаться с трудной, надсадной, нескончаемой дорогой, все дальше и дальше уводившей его от сердца страны и от тех рубежей, где кроваво решалась судьба великой страны.

Волховской ехал на время. Он сделает то, что не могли сделать казачьи ватаги; и после того, конечно, воротит его царь.

А пока что — не жрать же ворон зовут казачьи атаманы, запаслись, стало, чем встречать.

Семен Дмитриевич Волховской привез войско на легких, никакой — ни московской, ни пермской — спедью не обремененных судах.

А следом ударила зима. Не по–московски суровая. Поначалу ходили на охоту. Но пурга замела тропы. Над сугробами торчали деревянные кресты. Кусками льда затыкали оконца с порванными пузырями. В избах и днем темно.

Теперь стало тесно — по десять и больше человек жило в каждой избе. Спали вповалку. К утру не продохнуть.

Пятьсот лишних ртов быстро управились с запасами Мещеряка. Съели коней. Доедали мороженую рыбу — юколу. Отдирали и варили лиственничную кору. Обессилевшие люди, шатаясь, брели от избы к избе. Многие больше не вставали. Начался мор. Багровые пятна ползли по телу.

И зимой сибирское княжение выпало из рук Волховского.

У него в горенке горела лампада у божницы. Все реже подымался он с вороха шкур. Головы Глухов и Киреев по чину являлись к воеводе, он слушал пх внимательно, по слышал не их речи, а как кровь — теперь уже все чаще, уже безо всякой причины — варом обливает щеки ему, шею, лоб, темя. Он выжидал, пока отхлынет кровь, но тогда возникало какое–то ровное постукивание за дверью. Чтобы заглушить его, он, оставшись один, натягивал ва лицо лисью шубу. Тогда больше не видно темной мути за оконцем. Но постукивание продолжалось еще явственнее. Это билась жилка у него на виске.

И он вслушивался в ее биение днем и ночью, постепенно слабея. И беззвучно рассказывал самому себе всю жизнь.

Было в ней много дел, много смелости, много пройденного, проезженного, много бранного шуму и шума городов, надежд и дум, мечтаний о великом жребии — не для себя, для отчизны; были непочатые силы, которым не виделось конца — не страшная ли война съела их? Забелела седина, а не старик. Мало было покоя, хоть и хотел его, — деревенской тиши и покоя в семье, в красном тереме на Москве. Кому же понадобилось, чтобы кончилась его жизнь в черной глухомани? К морям видел великие пути — к турецкому полуденному морю и к западному, достославному. В глушь, на восток, — такого пути не искал, для того не жил. Что ж, может, и не хватило для того жизни, жизнь одна.

Но захотел царь — и вот тут, в дикой пустоши, близ разбойного князя Ермака, суждено, может, прерваться веку князя Боцховского, воеводы, искателя дорог в кипучий мир, любозрителя всяческого художества, усердного почитателя блистательной книжной мудрости — свидетельницы дед. человеческих на земле.

Он не смеется — нс дают вспухшие десны, да и нет с Ил, а пожалуй, и охоты; только беззвучно усмехается в уме, чуть опустив уголок рта.

И подымает веки. Казак стоит. Казак принес припас от Ермака. Ермак нет–нет, а пришлет узелок Волховскому. Жалует мерзлой рыбкой, парой или троицей тощих хвостиков. А казак не уходит, он стоит у стола, наклонился, смотрит–смотрит на московскую забавку — Одноног, Нос, Лопухи, — прямо впился глазами с каким–то непонятным страхом и с радостью, точно себе не верит. Скажи пожалуйста, ни у кого никогда не видел князь такой радости. Из–за чего? Из–за деревяшки, чурбашки, забавки!

— Подойди… ко мне, — зовет он.

Казак подошел. А все оглядывается. Там еще чудо аль приснилось, явилось вдруг из сна и снова в сны ушло, растаяло? Не может же быть, чтобы тут, наяву, в руки взять, было это! И как спросить князя, «боярина лютого» (не забыл казак, в ушах его стоял захлебывающийся шепот мужичонки с медным крестом в кабаке, на заслеженном полу), как спросить про немыслимое, про диво: как, откудова, почему нашлось у него это диво, которое некогда, один лишь раз мелькнуло казаку в солнечной, радужно сверкающей горенке узорной избы? Такой не похожей ни на какую другую избы, что, потеряв ее в толчее московских улиц, за несчетными домами, теремами, толпами, не раз сомневался казак, да была ли она, не придумал ли он все сам!

— Нравится? — еле слышный голос князя.

И не ждет ответа князь, вдруг чувствует, как хоть слабая, но настоящая теплая улыбка шевелит его губы. А ведь он не думал, что сможет еще улыбаться! Он выпростал руку, протянул ее к казаку.

— Как звать тебя?

— Ильин Гаврила.

— Приходи, Гаврюша…

Говорить ему трудно, он передохнул, еще раз слабо улыбнулся и докончил:

— Поговорить хочу с тобой. А умру… себе возьми.

Теперь он ждал Ильина. Может, не так уж и темна муть за окном?

Ильин приходил. Какие у них разговоры, — Ильин все смотрел на те три воедино соединенные фигурки, а на радость его смотрел князь.

А вот Ермак, тот вовсе забыл дорогу к бывшему ханскому жилью. Волховской трижды посылал за ним. Только по третьему зову он явился.

Князь впервые назвал его Тимофеичем и, трудно выговаривая слова, все удерживал его; сказал и об Ильине.

Но совсем не такой Ермак, какого знал князь Семен до этой поры в Сибири, сидел возле него. Отчужденный, сумрачный, с недобрым^ огоньком в глазах, не помощник воеводы — атаман.

За ним пришли и сюда, постучались, не чинясь с больным князем, в дверь.

И атаман поднялся.

— Недосуг, — буркнул он.

И прошел с двумя казаками по делам, о которых не доложил воеводе, — по делам опять на себя взятого сибирского княжения.