Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

Осенью атаман принял гостей, открыл для них кладовые. Но когда опустели кладовые, точно отрезал князя от себя. Как некогда в сылвенскую зимовку, все в казачьем войске подчинилось одному: дожить до весны. Десятники отвечали за свои десятки, есаулы — за десятников, атаман и круг — за всех. И снова донской закон встал над жизнью и смертью людей. Будто ничего не переменилось с той зимы на Камне и воды совсем не утекло за четыре года.

Охотники промышляли в лесах; случалось, и гибли, но когда возвращались, то с добычей.

Выпадали дни с одной лиственничной корой — делили кору. В лучшие избы снесли больных цингой; их отпаивали настоем хвои.

Матвей Мещеряк часами просиживал с Ермаком. И тому, что высчитает Мещеряк — какой пай дать на душу, сколько воинам, сколько женщинам, как поделить любую добытую кроху, — подчинял все войско Ермак, неумолимо отворачиваясь от свежих бугров на кладбище княжьих людей.

В ханском жилище под угасшей лампадой умер Семен Волховской.

Костром из кедровых поленьев оттаяли землю. Ломом и кирками вырубили яму.

В мерзлой сибирской земле закопали воеводу.

Голова Иван Киреев пропал. То ли бежал, то ли погиб где–то на Иртыше. Глухов ни во что не вмешивался. Выжившие стрельцы ходили теперь с казачьими сотнями.

Морозы спали, днем налегал густой туман, подъедая снег, просачивалась медленная вода и пахла, как белье у портомоек. К вечеру снег примерзал, покрываясь настом. Начались оленьи и лосиные гоны. Верные русским жители татарских и даже дальних остяцких и вогульских городков (там тоже были «дружипы», «женки» у казаков) пригнали в Кашлык тайком от карачиных соглядаев нарты с дичью, рыбой и хлебом.

И вовремя: еле стих легкий скрип порожних парт, как раздались топот копыт, лошадиное ржание, крики воинов. Двенадцатого марта карача с ордой подступил к городу.

Он думал легко взять его. Но Ермак хорошо укрепил бывшую ханскую столицу. Глубокий ров шел вдоль горы. За ним — валы и степы. Пушки стояли по углам.

В поле перед валом казаки пометали еще чеснок — шестиногие колючки из стрел. Кинутый чеснок тремя ногами впивался в землю, а три ноги торчали. Прикрытый снегом, чеснок калечил вражескую конницу, впивался в ступни воинам–пехотинцам.

Карача не смог взять Сибири. Но он стал станом перед городом и запер русских. Весна свела снег с полей. Берега Иртыша лежали в пуховом облаке распускающихся почек. Временами казаки видели множество повозок. Запряженные конями и быками, они двигались по черным дорогам к стану Карачи.

Мурза не торопился. Его орда стерегла все выходы из Сибири. Но сам мурза не хотел скучать под крепостными стенами. Он раскинул свои шатры поодаль, в молодой роще у ханских могил на Саусканских высотах. Сухонький старичок, он любил стихи, краткие мудрые изречения и свежесть природы. Оп жил «в зеленом Саускане» с женами и детьми, дожидаясь дня, когда ворота Кашлыка сами отворятся перед ним и гонцы поскачут по ближним и далеким городкам с вестью, что хан из нового рода сел на древний улус тайбуги.

Русских в городе осталось мало. Многие перемерли за зиму. Пали отважные атаманы и бесстрашная волжская вольница, громившая Махметкула. Пушечная пальба орду уже не пугала. Татары только отводили обозы немного дальше. А смельчаки подбирались к стенам и пускали стрелы. С некоторыми летели в город грамоты. Мурза хвастал. Он грозил посадить на кол обоих атаманов и набить чучела из кожи казаков и стрельцов.

Снова начался голод. И на этот раз гибель казалась неотвратимой.

— Повоевали. Вот и повоевали!..

Темно в избе, нечем светить. Он полулежал, опираясь на левый локоть. Ильин слышал, как сипло, несвободно, не по–молодому клокотало у него в груди.

— Царство искали… и сыскали. А был человек — он не верил. То давно, много годов назад. Он сказал: «Настанет пора — сам себе не поверишь, атаман…» Желтый глаз у него, круглолиц и жил крепко, подмяв под себя свою правду, — не вытянешь из–под него и с места его не стронешь. «Не себе сеял, чужие и пожнут», — сказал он. Дорош — звали того человека. И был еще другой человек… С нами шел, да отбился, свернул с сакмы, — тогда ты ночью, на острову, на Четырех Буграх, первым сказал мне про то. А думаешь, я и не знал? Отбился. На свою иа дорожку. Что на ней? Сласть? Полымя и дыба. А людей скольких манит туда! Тысячи людей. Филимоном звали этого другого…

— Уйдем отсюда, — быстро и горячо заговорил Ильин, словно прямо отвечая на сказанное. — Уйдем. Мы не кабальные. Свет–от велик. На белых морях, на островах и на отмелях влежку лежит баранта, а руно у ней золотое…

— Алтын–гору вспомнил? Все ищешь?

— Ты поучал: «Отдыху не знай, дыханья не переводи, ногам ие давай отяжелеть в покое».

— Ищи. Это хорошо. Ты легкий, и легко тебе. Где прибьет других долу, тебя сорвет, вскинет, и цел выйдешь. — Тихо усмехнулся: — А до бабы слаб. Богатырем, уж вижу, так и не станешь, пусть хоть на волос, а не вытянешь…

Помолчали. Потом опять медленная речь:

— Мне же иное. Один я. Всю жизнь прожил — и вот один остался. Кто есть Матвей Мещеряк? И смел и зол — да на бесптичьи атаман. Тебя люблю. А знаю: никогда тебе не атамановать. За то, может, и люблю. Вижу в тебе, чему воли в себе не давал я: люди на мне, их вел, за них ответ держу.

Смолк. Ильин спросил:

— Годов сколько тебе, атаман?

— Седина на темени? А был череп? «Дети и дети детей увидят седую голову». — Опять чуть слышно усмехнулся. — То шайтанщик в Чандырском городке. «До Пелыма, — сказал, — дойдешь, назад поворотишь». Брюхо себе вспорол, а потом провещал…

— Помер?

— Нет! Кровь–руду хотеньем унял, только пригоршню наточил.

— Как может это быть, батька!

— Эх, ты! Ничего нету сильнее человечьего хотенья. Ничего. Сколько ни будешь жить, помни про это.

— А ты сам, батька?..

Я? Что я?

Он оборвал сердито и грубо, верно хотел выругаться, но только сиповато засопел. Потом тряхнул головой, прямо глянул на Ильина, в темноте блеснули глаза.

— Слушай же! В земляной яме сгноили батяню. Двадцать годов гнил. Человечий язык забыл, стал псу подобен. Как пес, и подох в яме… И мамка не пестовала меня. Мальчонкой уж кормился у артельного тагана. Соль подземная поела тело. И плоты гонял для Аники… для Строганова. Кяутобойцы строгали мясо с хребта долой… у мальчоночки. Муку мирскую не слыхом слыхал — на себя поднял. Браток, старшой, искал доли, не сысканной отцом. Что вышагали сам–друг с ним! Светлую воду тоже нашел — из нее указали ему соль варить… из светлой воды. Да у печи запороли. Другой брат землю пахал. Зернышко свое, девять строгановских. Повидать его хотел, как на Каме стояли, — нету его, в колодках сгнил, тятьке вослед…

Дыхание его пресеклось.