Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

Оксиюк-младший успевал и есть и говорить, он увлеченно разглагольствовал о прогрессе, детях, преемственности и прочих животрепещущих материях. Есть ли в природе нечто, что обязывает человека быть нравственным или безнрав­ственным? Почему, откуда люди взяли, что быть добрым хорошо, а злым плохо?

И дорастет ли человечество, успеет ли дорасти до швейцеровского благоговения перед жизнью...

— Развитие человечества идет, увы, зигзагообразно, со страшной раскач­кой,— говорил он.— Страны, режимы заносит, волны террора захлестывают то один народ, то другой. Обратной связью, возвращающей системы в равновесие, является человеческая кровь. Да, да, кровь! И так продолжается целую вечность! А уже давно пора бы научиться хомо сапиенсу как-то по-другому успокаивать страсти. Коллективным разумом, стремлением ко всеобщему добру...

— Вы считаете, что человек предрасположен к добру? — перебил Николай.

— А ты как считаешь? К злу? — удивился Оксиюк-младший.

— «Природа знать не знает о былом, ей чужды наши призрачные годы», а также — доброта, справедливость, мораль. Природа знает лишь целесообразность и стремление к полной свободе. В этом смысл существования материи вообще и человечества в частности,— выпалил единым духом Николай. Аня пнула его под столом, и довольно больно.

— А ты, Коля, анархист, натуранархист,— уточнил Оксиюк-младший.— Значит, по-твоему, смысл существования человеческого рода в свободе, в жизни без морали, без добродетелей?

— Это в пределе. Когда сознательность достигнет предела.

— Странная философия... Вспомните сенсационную находку кроманьонца без руки. Причем руку он потерял в молодости и прожил после этого еще доста­точно долго — об этом свидетельствует заизвестковавшийся конец локтевой кости. Следовательно, долгие годы о нем заботились соплеменники! Доброта в человеке заложена изначально, доброты больше, чем злобы. Никаких сомнений быть не может!

— Но почему же люди без конца воюют и вот уже готовы вообще уничтожить себя? — спросил Николай. Его раздражала манера тестя говорить все время как бы с трибуны, на публику, и хотя понимал, что не потянет сейчас в споре с ним, но изворачивался, искал любую зацепку, чтобы не остаться в долгу, показать, что и он не лыком шит.

— Хо! — воскликнул Оксиюк-младший и раскатисто рассмеялся. Круглое лицо его было красно, глаза сквозь пенсне совсем не были видны, седые волосы ежиком, как у дедули, торчали боевито, по-молодежному.— Я достаточно умен, чтобы понять, что недостаточно умен для ответа на твой вопрос.

Николай покраснел: тесть намерен загнать его в лузу и не стесняется в выра­жениях! Оксиюк-младший, казалось, совсем не был озабочен, как и на кого действуют его слова, он чувствовал себя в центре внимания, и этого ему было вполне достаточно.

— Впрочем, могу ответить словами Канта. Надеюсь, это подходящий ум для твоего вопроса. Попробую вспомнить дословно, если ошибусь, прошу простить и поправить. «Что касается системы, которая проклинала бы всех,— так, ка­жется, писал Кант в трактате «Конец всего сущего»,— то она невозможна, поскольку тогда остается непонятным, зачем вообще были созданы люди. Мысль об уничтожении всех указывала бы на явный просчет высшей мудрости: будучи недовольна своим творением, она не нашла никакого иного средства его улуч­шить, кроме как разрушить его». Вот так!

Кривовато усмехаясь, Николай почесал в затылке.

— Утверждение Канта неубедительно.

Оксиюк-младший, собравшийся было продолжить свой восторженный моно­лог, вдруг как бы споткнулся обо что-то, рот его открылся, глаза выпучились, он весь затрясся от хохота. Подпрыгивали даже стекла на его носу. Сквозь смех он то и дело повторял, захлебываясь словами: «Канта... неубедительно... Канта неубедительно... Канта! Неубеди...» Николай не намерен был пасовать, хотя Аня больно щипала его под столом.

— Почему же, дорогой мой, неубедительно? — спросил Оксиюк-младший, разглядывая Николая как некое диво, неизвестно откуда взявшееся.— Как это у тебя язык повернулся сказать такое?

Николай решительно отвел Анину руку.

— Утверждение Канта неубедительно, я считаю, потому, что вторая полови­на его рассуждения, где он говорит, что, дескать, тогда непонятно, зачем вообще были созданы люди,— вот это самое «зачем» не является серьезным основанием. А низачем! Люди созданы были низачем! Тогда и все рассуждение Канта летит.

— Следовательно, по-твоему, получается, что система, которая проклинала бы всех, возможна?!

— Разумеется! В природе это в порядке вещей. Цикл — созидание, цикл — разрушение...

— Вот как! — воскликнул Оксиюк-младший.

— А вы знаете, что такое сингулярность?

— Откуда ж мне знать ваши специфические научные термины,— чуть снисходительно сказал Оксиюк-младший. Он сидел, откинувшись на стуле, лицо его как-то затвердело, глаза округлились, шея напряглась.

— Ну это не совсем специфический термин, но несомненно научный. И вам, профессору, следовало бы его знать,— со смехом сказал Николай.

— Хо-хо-хо,— рассмеялся и Оксиюк-младший, однако глядел уже не с пре­жним превосходством, а чуть затравленно.

Дедуля ехидно посмеивался, с интересом наблюдая за поединком. Симпатии его, судя по искрящимся глазам, были на стороне Николая — каждую его репли­ку дедуля сопровождал одобрительным восклицанием. Николай тихо ликовал.

— Хотите, я вам объясню, что такое сингулярность? — спросил он, улыбаясь дедуле.

— Нуте-с, нуте-с,— согласился Оксиюк-младший,— сделай милость, просве­ти темного профессора.

— Сингулярность — это когда ничего нет и все есть. Вечность и мгновение — одно и то же! Энергия, пространство, вещество, время — все теряет смысл. Все как бы существует и не существует одновременно. Упругое ничто! Точка и без­дна. Все возможно и ничего не происходит. Никаких законов, полная свобода! Вот что такое сингулярность.

— И такой абсурд возможен в натуре? — поразился Оксиюк-младший, обращаясь к Мищерину.— Виктор, это что, последний визг вашей науки?

Дедуля захохотал, а Мищерин сморщился, покрутил носом, пробормотал что- то нечленораздельное.

— Не надо понимать это буквально! — не выдержал дедуля.— Сингуляр­ность — выдумка математиков, так им удобнее описывать коллапс.

— Кванты, спин, нейтрино — тоже считались выдумкой математиков, пока американцы в сорок пятом не шарахнули в Аламогордо плутониевого «Толстя­ка»,— горячо возразил Николай.

Дедуля насупился, помрачнел. Все притихли, ждали, что скажет.

— С твоих позиций легко призвать к погрому науки,— сердито сказал он.— Дескать, умники, за что бы ни взялись, обязательно у них получается то бомба, то пушка, то гиперболоид. Опасная позиция! Наука полезна человечеству прежде всего тем, что создает могучий технический потенциал, который сметает отста­лые режимы, гуманизирует все человеческое общество. Объединяет людей. Потому-то я и служу науке. Если бы не было у науки этой стороны, я бы и се­кунды не работал в ней.