Матильда Юфит - Осенним днем в парке

— Иди, иди ко мне, мой малчик будешь…

Фатима обнимала Юру, ему становилось тепло.

Потом все постепенно расходились, и Фатима уходила варить ужин своему Рашиду, и Лиза убегала слушать радио. Катерина Ивановна иногда вспоминала:

— Шел бы ты домой спать, милый…

Юра отвечал:

— Я маму подожду…

И он оставался один у арыка. Над арыком рос большой тополь. Шумел листвой. Бросал, как круг, темную тень. Юра сидел в тени, как в шатре, а на улице — в лунные вечера — было светло. И в арыке дрожала, отражаясь, большая звезда. Юра трогал прутиком воду — звезда расплывалась. Потом он сгонял обратно золотистую воду, и снова была звезда.

Мать прибегала, тяжело дыша. Еще издали слышно было, как топают по переулку деревянные подметки. Она сердилась на Юру, что не лег спать, уводила его в дом.

— Горе мне с тобой. Думала — только бы добежать, добегу и свалюсь, ни чаю пить, ни есть не стану. В цехе жара, духота, воздух тяжелый, влажный. Станки как взбесились, то тут обрыв, то там, всю смену от станка к станку пробегала, совсем не осталось сил… Но ты-то небось голодный…

И она тут же начинала хлопотать, разогревать ужин, разбирать постель. Постепенно успокаивалась, веселела.

— Это хорошо, что электричество больше не по лимиту. Я уж тут, на плитке, разогрею. Нет, ты подумай, Юрочка, какое счастье, ну куда мне среди ночи было бы мангал разводить… Это же красота — на электричестве… Письма нам не было?

— Лиза говорит, что ты, мама, скрытная…

— Конечно, скрытная. А что толку не скрытной быть? Ешь, милый…

Юра ел, что было, — то суп, то картошку, то макароны. Летом мать покупала большущие алые помидоры, лук, осенью дешевы были виноград, арбузы, дыни. «Это надо же подумать — твой папа всегда поражался, что картошка и виноград здесь в одной цене. Он просто смеялся. А я привыкла. У нас в Азии почва для картошки плохая и климат слишком жаркий, сухой…»

Юра любил картошку. И мать, накладывая ему, иногда механически говорила:

— Поедешь к папе на родину, он говорил, у них картошка рассыпчатая, с кулак каждая…

Когда Юра подрос, то перестал спрашивать: когда? И мать все реже вспоминала про родню. А к зеркалу стала подходить чаще, смотрела на себя с тревогой, подолгу, словно ждала ответа. Выдернула однажды седой волос и заплакала.

— Отгулялась я, Юрочка, все… — Потом утерла слезу со щеки, поцеловала сына и сказала: — На работе, Юрочка, я незаменимый человек. Прибавляют мне еще станки…

— А Зейкулов? — деловито спрашивал Юра. — Не возражает?

— Что Зейкулов! Утрется! Сама Ирина Петровна сказала: «Я чувствую, что ты, Полинка, свободно освоишь еще станки…»

Она в лицах изображала, как Ирина Петровна, солидная, в белой кофточке с перламутровыми пуговками под синим рабочим халатом, ласково спросила: «Ну как? Ивановские ткачихи уже дают такую цифру». И она, Полина, ответила: «Что ж, и мы не хуже людей». И пояснила сыну:

— Я ведь и заработаю больше, соображаешь?

Юра пообещал тогда, — он уже не был такой хорошенький, стал длинненький, тощенький, вытянулся:

— Я работать пойду, куплю тебе еще лучшую кофту. Вся в пуговках будет…

— Нет, Юрочка, тебе учиться надо. Был бы папка с нами, он бы тебя учиться послал. Станешь инженером, как папа собирался стать…

— Мама, — Юра решился, — а вдруг… вдруг он живой?

— Нет, Юрочка, если бы живой был, он бы нас нашел…

— Давай уедем отсюда, — горячо попросил Юра. — Уедем, где нас не знают, станем в другом городе жить.

— Дурачок, а если папка найдется?.. Может, он в плену был? Может, адрес потерял? Мало ли что! Вон какие случаи Катерина Ивановна рассказывает, и в кино показывали такой случай… — Она распалилась. — С высокого дерева плевала я на женские пересуды, понял? А папка очень обидится, если он приедет, а нас нет…

— Что ж он тогда родителям своим не написал про нас? — уже жестко спросил Юра. — Не приказал, чтобы они нас любили?

Мать ответила, как маленькая, тихо, боязливо:

— Не знаю, Юрочка…

Мальчик горделиво развернул плечи:

— А нам и не надо, правда? Нам и без родни хорошо, да?

Она так же покорно согласилась:

— Ничего нам от них не надо. Я думала, им внук, сына ихнего сын, нужен. А если так…

И она махнула рукой.

Вечером долго плакала, перебирая старые письма, одно прочитала сыну.

— Любил он меня, ты послушай, как он писал: «Дорогая моя Полина». — Она повторила: — Дорогая… «Сердце ты мое». — Мать заплакала. — Недолгое было мое счастье, Юрочка. А встретилась я с ним так… Я ведь из детского дома, сирота. Пошла на ткацкую, комнатку тут у Катерины Ивановны сняла. Если бы не война, Юрочка, я бы училась, но раз война… Работаю. Велели нам над ранеными в госпитале шефство взять. Стали мы ходить в палату. Махорки им принесем, ну, платочки постираем, посмеемся с ними, лекарство подадим. Что сестры велят, то и делаем… — Она чуть покачивалась на стуле, полузакрыв глаза. — Да что рассказывать? Полюбила я. И он меня полюбил… Мне старшая сестра сказала: «Я даже удивляюсь, какие чудеса любовь делает. Больной-то пошел на поправку». И верно. То одни глаза на лице были, такой худющий. А тут смеяться стал, краска на щеках заиграла. Возьмет меня за пальцы, держит. А у меня пальцы шершавые, ногти сбитые. А он, как никто на нас не смотрит, пальцы мои целует… — Она вдруг резко встала. — А-а, что вспоминать, недолго все длилось, но что бросил он нас — вранье. В загс, правда, не успели сходить, но он сказал: «Ты моя жена. Буду жив — под землей найду». Значит, нету его в живых. А я все равно жду. Жду и жду. Так что, Юрочка, Лизе не верь, просто не хочется мне свою душу наизнанку перед всеми выворачивать. Ты самый что ни на есть законный, ты — дитя любви. А что нет у меня мужа, так мне и не надо…

— Мам, а можно я буду твой муж?

— Дурачок, ты же мой сын…

Мать, понятно, не выдержала и рассказала Катерине Ивановне о том, что предложил Юрка, а та рассказала другим. И долго потом женщины во дворе потешались над ним. Даже его любимая Фатима.

— Молодой еще, глупенький еще. Вырастешь — не захочешь с мамой спать. Захочешь спать с молодой девочка…

Юра, сам не зная почему, вспыхивал, заливался краской. Злился на мать, что все разболтала.

Сам Юра с возрастом становился более замкнутым, сдержанным, стал не таким ласковым, как был. Сердился на мать, что произносила иногда выспренние слова. Когда пришло время вступать в пионеры и Юра заговорил о том, что ему надо знать свою биографию, знать, кто его отец, мать неосторожно посоветовала:

— Так и говори: ты — дитя любви. Тебе стыдиться нечего…

— И откуда ты слова берешь такие дикие? Дитя любви!

— А в книжке встречала…

— В какой? Какое-нибудь допотопное старье?

— Это верно, — согласилась мать. — Книжка была старая, потрепанная. Еще в детском доме когда жили, девчонки откуда-то принесли…