Матильда Юфит - Осенним днем в парке

— Тут дыни, — выдавил из себя Юра и протянул молодой женщине авоську.

— Как мило… Но что же мы стоим здесь, в прихожей? Проходи, мальчик, сюда…

И она распахнула дверь из темноватой передней в светлую, залитую солнцем комнату, выходившую окнами в сад. На стене висел большой портрет кудрявого, лобастого подростка с веселым, открытым взглядом.

Юра шагнул через порог.

— Это… ваш сын? Это… мой папа?

Он как будто не в комнату вошел, а в какой-то другой мир — так объяснял он потом матери, которая требовала, чтобы он все-все рассказал, каждый шаг описал, повторил каждое слово. Да, Юра вошел в новый для себя мир, наполненный новыми, незнакомыми ему вещами. Из мальчика, у которого на всем белом свете никого, кроме мамы, не было, он стал вдруг внуком, племянником, троюродным братом. Все обнимали его, и плакали над ним, и говорили: «Какое сходство, только Коля был темноволосый, а ты беленький». «Что, твоя мама русая?» — «Нет». — «В кого же ты?» Он пожал плечами. «И то уже хорошо, — сказала позже мать, — что про проезжего молодца не ляпнул. Представляю, что бы они про меня подумали». — «А тебе-то что? — проворчал Юра. — Пусть думают…» Вот это единственное и мучило его там, у папиной родни: как же они могли не отозваться на мамин голос, не ответить на ее письмо? А она ведь не одно послала, а два или три…

Бабушка теперь винила покойного деда — это он, он виноват, он говорил, что Коля вернется с войны и сам разберется, жена или не жена эта случайная, малограмотная девочка из Средней Азии.

— Ты меня извини, Юра, не обижайся, но что я должна была думать о твоей матери? — Бабушка вытирала платком глаза. — Они все твердили: не торопись, не вмешивайся, не нужно торопиться, Коля решит сам. А Коля был так молод, к чему ему такой поспешный брак? Он был способный, талантливый, с большим будущим, но опрометчивый, доверчивый, его мог опутать хоть кто… — Бабушка опять целовала Юру. — Потом дед уехал со своим госпиталем на фронт, он ведь был хирургом, твой дед, и попал под бомбежку. Погиб. Потом ожидание писем от Коли, надежды, дни, похожие один на другой, когда перестаешь понимать, как недели переходят в месяцы, потом угасание, умирание надежды. Я стала как камень, спасалась только работой. Ужасный быт, полуголодное житье… Ах, что теперь говорить! Мой старший сын Валентин тоже был на фронте. Твоя мама, конечно, осуждала меня?

Юра отрицательно мотал головой.

— Вы в Средней Азии, наверно, не знали голода. У вас там виноград, вот дыни…

— У нас виноград дешевле картошки, честное слово…

— Ну вот, ты слышишь, Ира? — говорила старуха дочери. — Ну чем мы могли им помочь? У них виноград был дешевле картошки…

— Но, мама, ведь одним виноградом сыт не будешь…

— Мы вещи меняли, — сказал Юра. — Мама платья свои сменяла, туфли. И по карточкам мы получали. У мамы ведь была рабочая карточка. По рабочим даже сахар давали…

Юре позволили отпереть шкаф, где тщательно хранились «Колины» игрушки и книжки, школьные и студенческие учебники, готовальня, первые альбомы с коряво нарисованными домиками и рулоны чертежей, горы любительских снимков, фотоаппарат.

— Аппарат ты возьми себе, он твой по праву, — решила тетка Ира.

Но Юра отказался:

— А у меня есть. Не новый, правда… Мать как раз премию получила, пошла на барахолку и купила. Юсуф с ней пошел, чтобы ее не надули. Он тогда еще один, без жены, жил…

— Это кто… Юсуф? Это друг твоей мамы? — осторожно спросила Ира.

— Да он со мной больший друг, чем с ней, — гордо сказал Юра. — В одном дворе живем…

— А почему же ты сказал — он жил тогда без жены?

— А его жена к маме ревнует, — простодушно сказал Юра. — Весь двор смеется. А маме он зачем? Моя мама знаете какая красивая… — Он задумался и прибавил: — Была… Когда приоденется, так и теперь еще хоть куда…

Позже мать осудила его за эту фразу:

— Они еще могли бог знает что подумать…

— Ну и пусть думают. Тебе-то что?

— Все-таки это папина родня.

— А ты им ничем не обязана.

— Так-то так, но… Ты этого еще не можешь понять, сынок…

Ну и пусть, пусть он не понимает, но он не мог все-таки простить им, этим новым родственникам, их отношения к его матери. А мама великодушно сказала:

— Я им не судья и не свидетель. Но ты подумай, Юрочка, вот я тебя ращу, в куске себе отказываю, все для Юры да для Юры. Все наши планы совместно с тобой строю. Юра, мол, вырастет, мы то, мы се… И вдруг пожалуйста — получаю письмо. Юра ваш больше уже не ваш, я его считаю своим и даже заимела от него ребенка. А они люди интеллигентные, ты ж сам говоришь — врачи, им это показалось обидно…

А жена Валентина, Юриного дяди, не оправдывала свекровь. Она как-то разоткровенничалась с Юрой, когда никого, кроме них двоих, не было дома.

— Свекровушка моя очень уж гордая. Ты думаешь, она со мной легко примирилась? Отнюдь. Разве кто-нибудь достоин стать рядом с ее мальчиками… Ух, и немалого труда мне стоило переделать Валентина на свой лад. У них только одно и слышишь: мама сказала, мама сделала, мама этого не любит… Правда, она заслуженный врач, что верно, то верно. У нее всюду ученики…

— У моей мамы тоже есть ученица — Маша Завьялова.

— Чему же она ее учит?

— Как чему? Работать на станке. Ткать. Моя мама знаете какая хорошая работница! Ее мастер невзлюбил, так начальник смены, инженер, говорит: «Вы что это? Она же наша лучшая работница…»

— Смотри, как ты гордишься своей мамой…

— А как же…

Эта самая Лялька, жена Валентина, должно быть, передала их разговор Ире, тетке, и та, когда они пошли гулять по городу, сказала ему:

— Это прекрасно, Юра, что ты так уважаешь свою мать. Она стоит того. Я ведь, честно говоря, тоже пострадала от бабушкиного деспотизма, все сидела и ждала заморского принца. Ты скажи своей маме, пусть она меня простит, что и я была такая дура. Я, правда, сердцем чуяла, что письмо искреннее… Сможет она меня простить?

— Мама ни на кого не держит зла… Наша соседка Катерина Ивановна даже удивляется: мол, ты слишком добрая, Полина, с такой добротой пропадешь. А мама считает — людям надо верить…

— Жаль, что она не получила образования.

— Когда же? — стал оправдываться Юра. — То была война, то я народился. Она говорит: «Ты учись, а я уж поработаю, но ты мне рассказывай, чему тебя в школе учат». — Юре очень хотелось показать мать в лучшем свете, нарисовать ее поярче, поцветистее, что ли. — Она песни любит, стихи. Есенина любит. В кино мы с ней ходим. Только про войну она не может смотреть, плачет… Она, если бы не зуб, может, со мной и поехала бы. Вот вставит себе золотой зуб…

— Золотой? Это ужасно. Это же ужасная безвкусица, — разволновалась Ира.

— А почему? — упавшим голосом спросил Юра. — Золотой — красиво, блестит.