Матильда Юфит - Осенним днем в парке

После сват объяснял, что он контуженный на войне, нервный, а их прабабка тоже на кухне сидела и не обижалась, так, мол, в чем дело? Но Нюра света невзвидела. Ее, родную бабушку жениха, ее, которая Игоря вырастила, — отец-то его, зять Вася, четыре года в армии был, без него управлялись, — и ее на кухню, подальше от застолья, от красных помидоров, от душистой водки, от тостов, от криков «горько», от Игоря в костюме, купленном на ею же заработанные деньги, от праздника, от гостей?! Ей бы надо было, как Маша потом советовала, поднять табуретку: «Ну-ка, иди отсюда, не то стукну». А она… Потемнело у нее в глазах. И она, помертвевшая, пошла к двери, столкнулась с дочерью — та бежала из кухни с большим блюдом, полным рыбы, не поняла ничего, бросила: «Опять бы себе, мама, нервы треплете?» Какие нервы? Кто треплет?

Как она шла, Нюра, как добралась домой — не знает. Все чудилось ей, что бежит кто-то вслед, сейчас догонит и крикнет: «Куда же вы, мама? Что это вы надумали, мама?» Но никто ее не догнал. А соседки у дома так и бросились: «Уже все? Уже отгуляла? Да ты совсем тверезая». — «Устала я, — кратко сказала Нюра. — Устала — и все. Потом еще пойду».

Но не пошла. Дверь замкнула и не вышла больше. Такой срам. Маше потом призналась, но Маша не чужая. Хорошо, что комната своя, свои стены. Укрыли они ее от людских глаз.

Потом только, рассказывали, племянники спохватились: где тетка? Потом только Игорь заметил: а где же бабушка? Но что толку? Татьяна на свата заругалась: «Вы не имеете права моею матерью командовать». А он, идиот, свое: «Я на войне контуженный, я нервный. Я к ней пойду извинюсь, если она такая обидчивая…»

Но Нюра сказала: нет, не простит. Свадьба-то уже прошла, что ей в его извинениях? Он контуженый, а я не контуженая? Я сына потеряла, я мужа лишилась — и я не контуженая? Пусть даже не думает являться — с лестницы турну. Что мне его извинения, если я на свадьбе у внука только один день гуляла, если я всего только кусочек рыбки съела да рюмку белого выпила? Подавится пусть своими извинениями.

Хорошо, что была своя комната, — закрылась и выплакалась. А пойдешь подселенкой, своя же сноха замечание сделает, некуда будет укрыться, некуда спрятаться.

Ну их… Если в таком присутственном месте, на свадьбе, на глазах у всех, могли обидеть рабочего человека, так никто ей больше не нужен. Чужие больше о ней заботятся, чем свои. Вот хоть Маша. А свои одно знают; дай, мать, десятку, дай пятерку. Она что, легким трудом эти пятерки добывает? Тяжелым. А пойдет в подселенки к Лешке, то и пятерок не будет. Сноха живо ей дело дома найдет — то простирни, то сготовь. И бесплатно. Со своих ведь не потребуешь плату. А кончатся пятерки, на пенсию не разгуляешься, и тогда все: в гости придешь — хоть к дочери — без подарка, и ты уже не гость, а так, просто теща, что явилась за их счет пообедать.

И не спит Нюра, ворочается, бередит душу горькими мыслями.

А все-таки надо решать, сколько можно тянуть канитель… И так уж она избегает сидеть дома, боится, — придет Лешка за ответом. Или пришлет за ней Тамарку: давай, мать, говори, что надумала…

А она ничего не надумала.

С Машей советоваться нельзя, это ясно.

Таньку все-таки спросить? Нюра заранее знает, что дочь всполошится: «Ой, мама, что вы? К чему?» Не зря Лешкина жена подпустила шпилечку: «Татьяне, конечно, интересно, чтобы вы у людей работали. А мы… нам своего хватает». Конечно, им хватает. Лешка такой столяр, что где хочешь заработает: один закажет резной стул, другой шкафчик под старину. «Зато Татьяна на производстве на первом счету, — могла бы ответить снохе Нюра. — Ей и уважение, и премии. А что зарплата небольшая, так она ведь государственная, как государство постановило, так и платят, не Татьянина это вина. Ты, если бы не мой Лешка с его золотыми руками, столько бы, сколько Татьяна вырабатывает, сроду бы не выработала. Такое уж твое счастье, что тебе мой Лешка попался», — еще сказала бы Нюра. Да ведь не скажешь — нельзя. Обидится сноха. А она на обиду памятливая. А Нюре с ней, может быть, жить…

Нюра даже вздрагивает.

Не скажешь, что плохая сноха, — хорошая. Очень даже хорошая. И уважает, и подарки дарит на праздники, а все не родная кровь. Другое совсем воспитание. У них у всех, у Бауковых, натура широкая: я ем — и ты ешь со мной, я пью — и ты бери рюмку. Татьяна вот ведь какую свадьбу закатила. Сколько теперь работать сверхурочно будет, пока расплатится. Но не жалеет. «Ну что ж, руки-ноги есть, расплачусь». А сноха цену деньгам знает. И порядок любит.

Нет, не посмеется, не погуляет, не повеселится Нюра, если вместе поселятся. Ходить придется по струнке… И Тамарка любит наушничать. Все-все, что услышит, матери передает. Каждое свое слово придется учитывать.

Все это Нюра опять и так и этак обдумывает, пока едет к Евгении Федоровне. Вот как сырое зерно, бывало, перелопачивали, так она ворошит свои мысли, пока трясется в автобусе. Даже не сразу соображает, о чем спрашивает ее тот дылда парень, что уступил ей место.

— И что вас, старух, в такую рань носит? Только усядешься, «Советский спорт» развернешь, как вы, старухи, уже тут как тут.

— Не спится, сынок, — шутит Нюра. — Бессонница…

Она маленькая, кругленькая, курносая, всякий скажет ей доброе слово, всякий приветит. И она каждому любезно ответит, улыбнется, поймет шутку. Даже не заметит никто, что у нее на душе кошки скребут.

И Евгения Федоровна, когда Нюра входит, не замечает, какое у той настроение.

— Я так боялась, Нюрочка, что ты не приедешь.

— Как же это я не приеду? Я обещалась…

Еще вчера она позвонила по телефону. Долго кричала; «Алле, алле! Евгения Федоровна, это вы?.. Это я, Нюра. Ну как вы там? Здоровы? Нужна я вам, тогда завтра подъеду… Самсон Самсонович как, ничего? Ну, до завтра. Ждите».

— Я очень рада, Нюрочка, что ты приехала. У меня кошмар сколько стирки…

— Ну и что? Перестираем.

— Боялась — вдруг не приедешь…

— Раз обещала… Меня, правда, сегодня у Валентины Ивановны ждут, но я себе думаю, долго у Евгении Федоровны не была, надо съездить.

Нюра надевает тапки, старое платье, подвязывает фартук. Обе женщины идут на кухню пить чай.

— Нюра, ешь. Я тебя прошу — ешь…

— Аппетита нет, — жалуется Нюра. — Вы поверите, не знаю, чем и жива…

Но Евгения Федоровна не слушает.

— Нюра, — говорит она доверительно, — у нас такое горе…

Нюра всплескивает руками:

— Это надо же…

Года не прошло после свадьбы, как Верочка, внучка Евгении Федоровны, ушла от мужа.

— Она же сама его выбрала, — удивляется Нюра.

— Теперь говорит — ошиблась. Уж Самсон Самсонович на что терпеливый, и тот говорит: будет чудо, если Шурик не накидает ей оплеух…

— Она же его опозорила на весь институт… — Нюра вне себя. — Такие расходы, вы же в ресторане, я помню, справляли…