Матильда Юфит - Осенним днем в парке

— Ну его, — перекрывая шум льющейся воды, отвечает Верочка.

— Как это «ну»? Знаешь, как в старину понимали: стерпится — слюбится.

— Нет, я бы с ним что-нибудь сотворила, так он мне надоел. Я бы сотворила и попала в тюрьму, вы этого с бабушкой хотите? — пугает Верочка.

— А что — в тюрьму? Что ж такого? — почему-то обижается Нюра.

— А то, что лучше смерть, чем неволя, чем тюрьма.

— И в тюрьме люди живут, не зарекайся… Вот хоть я. Очень даже хорошо жила в тюрьме. Я там и денег заработала, если хочешь знать. И уважение видела…

— Ха! — восклицает Верочка. — С вами, тетя Нюра, не соскучишься… От кого же это вы видели в тюрьме уважение?

— Да хоть от начальника, — гордится Нюра, забывая, что всегда умалчивала о том, что сидела в тюрьме. Зачем это чужим людям знать? Вовсе это ни к чему. — А как же? Он заприметил мою работу. Нас на прополку гоняли. Я там сдружилась с одной женщиной, ее за недостачу в кассе посадили, а так она не вредная, очень порядочная и приятная. Мы идем с ней, ряд за рядом полем и разговариваем. А девка из блатных как стукнет меня по спине: «Чего торопишься, тебе больше всех надо перевыполнять?» Я так носом и кувыркнулась в грядку, кровь пошла. Доложили начальнику. Он нас выстроил всех — линейка называется — и на нее как замахнется, я аж зажмурилась от страху, а он руку опустил. «Ты кого, такая-сякая, по спине ударила? Ты знаешь, у нее на воле дети. А если бы ты ее убила? Ты бы этих детей кормила, кукушка, так, что ли?» Ой, я ни живая ни мертвая стояла, боялась — они меня потом разорвут, девка с подругами. Только вскоре начальник меня к себе вызывает: «Умеешь коров доить? Пойдешь в совхоз дояркой?» Как прикажете. В совхозе этом вольнонаемные работали и я. Как взялась я этих коров несчастных обихаживать… Доярки в обед домой бегут, а я — остаюсь. Не будет же охранник из-за меня взад-вперед расхаживать? Я коровам своим глаза промою, хвосты разберу, покормлю, напою. И столько я надаивать стала… Начальнику за меня большой бидон молока давали, и в санчасть тоже носила. А сама не пила, нет. Не могла. Сразу про детей вспоминала…

Поработала я на совесть зиму и весну, начальник и говорит: «Будем тебе смягчение просить, уж очень ты по-ударному трудишься». А я отвечаю спроста: «Где уж, мне Калинин отказал». А у него тоже самолюбие, у начальника: «Может, тебе Калинин и отказал, а я выхлопочу снисхождение за твою горячность в работе; он тебя на ней не видел, а я вижу; наша, советская земля на таких, как ты, держится». А я, Верочка, правда, всю жизнь очень усердно работала, такая у меня натура была. Ну, значит, пообещал он, я и жду. Жду-жду — нет ответа. Одной ответили, другой, — думаю: а мне когда же придет ответ? Потом зовут к начальнику, он смеется: «Конечно, я теперь молока лишился, но так и быть, поезжай, Баукова, к своим детям, прощает тебя государство. Только смотри, рецидива не делай». Как раз меня и еще одну девушку простили, скостили меру наказания. Она когда в рабочем общежитии жила, глупенькая такая, неопытная, то повадилась курей воровать. Сворует и тут же варит. Аромат на все общежитие. Старуха пришла: «Девоньки, тут у вас никто курятину не варит?» А вот, мол, Зинка. Ну, и взяли ее, она не отпиралась. — И вдруг, без всякого перехода, Нюра заключает: — А ты говоришь — тюрьма. И в тюрьме можно жить, если честно…

— Я и хочу жить честно. — Верочка сразу становится серьезной. — Чем всю жизнь мучиться, лучше разорвать сразу. Я ошиблась, я его не люблю, тетя Нюра, можете вы о бабушкой это понять?

— Но ты же с ним как с мужем жила, он тебя уже испортил, сорвал цвет? — с блеском в глазах спрашивает Нюра.

— Ну и что?

— Как что? Кто ж теперь тебя возьмет?

— А мне никого не надо. Буду жить одна…

— Что хорошего-то? Одна! Ну, пока молодая, а потом?

Нюра начинает описывать тяготы одинокой жизни. Все парочками, а ты одна. Заболеешь — некому тебе чашку воды подать, некому вызвать доктора. Всем ты лишняя, никому не нужная. Без детей…

— Но вы ведь живете, тетя Нюра, одна…

— А что хорошего? — в запальчивости говорит Нюра.

Верочка, напевая, уходит в комнаты. Через минуту она вертит диск телефона и болтает с подружкой, заливаясь смехом.

А Нюра уже не может остановиться. «Был бы муж, — думает она, — может, я и не ходила бы на старости лет стирать. А то что за охота одной сидеть в четырех стенках? День сидишь, другой — устанешь молчать, надоест радио слушать. Вот Маша уезжала в деревню сестру хоронить, а я, простуженная, сидела одна дома. Хорошо, постучалась соседка, спросила: «Ты что, живая? Может, тебе молочка купить?» Нет, правда, лучше переехать к сыну, жить в семье. И Тамарка тут, внучка дорогая, и Леша, младшенький…

Она почти укрепляется в своем решении, когда приходит Евгения Федоровна с мужской рубашкой в руках.

— Нюрочка, — говорит она, — совсем забыла. Ты не сердись. Вот Самсон Самсонович просил рубашку выстирать, вылетело из головы…

— Я простирну, — успокаивает ее Нюра. — Я стирки не боюсь.

Она хочет высказать Евгении Федоровне все, что передумала, что выстрадала, но та говорит:

— Так я устала, Нюра, со всеми этими волнениями, так мне хочется побыть одной. Пожить для себя. Почему-то я всем что-то должна. Вот теперь хотят, чтобы не отец, не мать, не дедушка, а именно я пошла объясняться с родителями Шурика. Почему? С моими-то нервами… Устала. Всегда на людях, всегда в сутолоке. История с Верочкой меня совсем доконала. Вот брошу все и уеду на дачу, буду жить одна…

— А чего лучше — жить одной, — упавшим голосом говорит Нюра. И по привычке, механически, повторяет: — Сама себе хозяйка: хочешь — лежишь, хочешь — сидишь…

Откуда-то издали до нее доносятся слова Евгении Федоровны:

— Самсон Самсонович советует не принимать все близко к сердцу. Но как можно? Я же мать своим детям…

— Вот именно… — Тут уж Нюра, не давая себя перебить, как на духу рассказывает про свои дела. Перечисляет все «за», все «против» и с мольбой, вопросительно смотрит на Евгению Федоровну.

Та озадачена.

— Жаль терять такие условия, такую соседку, как у тебя, — наконец говорит она. — Но ты, Нюра, пойми. Им так хочется иметь отдельную квартиру, без чужих, без соседей…

— Лешка из армии пришел и говорит: «Вот, мать, в армии у меня была койка и тумбочка. А тут я снова на раскладушке должен спать». Всего ведь было у нас девять метров…

— Его ты тоже должна понять…

— Я-то понимаю, — со вздохом соглашается Нюра. — Я понимаю. Такая уж судьба, Евгения Федоровна. Вот от вас поеду прямо к ним: делай, скажу, Леша, как знаешь, я мать, и я свой долг понимаю…

А через несколько дней она со смехом влетает к Валентине Ивановне.

— Валентина Ивановна, я же вам говорила, что я счастливая. Упал камень с души. Отдали Леше всю квартиру. С производства ходатайствовали о расселении. Не придется мне к ним переезжать, буду жить, как жила. Надо же… Мол, он такой ударник производства, заслужил. Как же не заслужил? На все руки человек…