Матильда Юфит - Осенним днем в парке

Люся перестала так громко смеяться, как раньше, так шумно вспыхивать, когда сердилась. Она притихла, Люся. Сама об этом говорила подругам:

— Девочки, со мной что-то происходит, мне ничего не хочется, я стала тихая…

— Может, у тебя плохо с печенью? — деловито спросила Вера.

— У меня плохо с душой…

И Эмульку удивил Люсин тихий голос. Он не поверил, что это она, переспросил:

— Это ты, Люся? Говорит Эммануил Викторович, не узнаешь? Ну, Эммануил Викторович, Эмулька…

— Я так давно не слышала тебя.

Да, точно, факт, он давно не звонил, но бывают обстоятельства, когда не считаются ни с чувством собственной обиды, ни с вопросами такта. Все-таки Люся старый друг их семьи. Племянник Эмульки — ты помнишь Витю? — сын Зои, сестры, поступает в этом году в консерваторию, гениальный мальчик, не может ли Люся попросить тетю Аню…

— Эмулька, — тихо сказала Люся, — если он гениальный, то никого просить не надо…

Все-таки она обещала поговорить с теткой, хотя предупредила, что, увы, прежнего авторитета у тети Ани нет. Молодые преподаватели буквально наступают ей на пятки. Она ведь больше практик, тетя Аня, чем теоретик. Держится только на том, что безотказная общественница.

Люся никак не могла поверить, что Витя уже вырос и поступает в консерваторию. Боже мой, прошла целая вечность — Витька уже поступает в консерваторию. А какой класс — рояль, скрипка?

— Я ведь тоже мечтала когда-то о высшем музыкальном образовании, — с горечью сказала Люся, веря в свои слова. — Но не пришлось, не судьба. Как ты живешь? Женился? Ты счастлив? — Люся как будто забыла, как они поссорились с Эмулькой, из-за чего. — А на работе? Пора тебе, Эмулька, что-нибудь крупное создать… Нет, не кафе, это мелочь, — покрупнее. Хочется, чтобы кто-то из нашей компании достиг серьезного успеха. Что я? Я растратила свою жизнь…

Эмулька не выдержал, съехидничал:

— На романы?

— И на романы в том числе, — самокритично созналась Люся. — Лучше было бы меньше романов и больше серьезного дела, какая-нибудь специальность. В старости мы все равны, красивые и некрасивые. А дело есть дело…

Эмулька пошутил:

— Не отчаивайся. Все еще впереди.

— Все уже позади. — Люся вдруг спросила: — Ты боишься старости?

— А если и боюсь, то что? Это ведь неизбежно…

— Как бы я хотела жить сначала. Новую жизнь я бы провела по-другому…

— Дурочка, в тебя был влюблен весь город…

Не пошутить Люся не могла:

— Весь город! Каких-нибудь двести тысяч взрослого мужского населения, подумаешь! — И тут же голос ее снова упал: — Да, все в прошлом…

Эмулька осмелел:

— Брось, Люся, это не твой стиль…

Может, и не ее «стиль», но она так чувствовала. С испугом глядела в зеркало на то, как побледнела, похудела. Перестала петь. Забиралась с ногами на тахту, заворачивалась в теплый платок и лежала. Даже Иван Васильевич заметил ее состояние, советовал делать над собой усилие, двигаться, ходить побольше, — да, да, десять тысяч шагов. Или, если она не верит, искать помощи у врачей.

Почему-то вспомнил, как однажды, когда шли через тропики, он купил на стоянке у мальчишки птичку. Каждое перышко другого цвета, яркое, радужное. Поставил клетку с птицей в своей каюте, любовался.

— А когда мы попали в холодные воды, она стала хиреть. Зябла, что ли? Я ее и кормил, и воду менял дважды в сутки. Доктора нашего, судового врача, на совет вызвал. Нет, не помогло…

Это был, может быть, самый длинный рассказ Ивана Васильевича из тех, которые довелось слышать Люсе.

Он подошел к тахте, сел на краешек, неловко похлопал Люсю по плечу.

— Не падай духом.

А она, почему-то тронутая, умиленная, прижала щекой его руку.

— Жалко, что у нас детей нет, правда? Теперь такие молодые бабушки, что и я бабушкой могла бы уже быть… Ты представляешь — я бабушка…

Люся неожиданно развеселилась, вспорхнула с тахты, побежала кипятить чай, собирать посуду. На кухне залилась песней, потом просунула голову в дверь и кокетливо спросила:

— Твоя птичка пела?

Он уже забыл или не понял:

— Какая птичка?

— Ну, та, пестрая, в клетке.

— А какая связь?

Люся громко хлопнула дверью.

Но даже из-за закрытой двери слышно было, как загрохотали кастрюли и сковородки, как упали на пол ножи и вилки.

Эта вспышка как будто взяла у Люси последние силы. Некоторое время она еще упрямилась, потом слегла и сказала извиняющимся тоном мужу, что, пожалуй, она вызовет доктора. Доктор долго слушал сердце и легкие, мял большой пятерней впалый, красивый Люсин живот так, что она вскрикнула от боли и чертыхнулась, заставил ее высунуть язык. Потом сухо сказал, что ей надо пройти обследование в стационаре.

— Что вы, доктор, я еще ни разу в жизни не лежала в больнице. Я вообще никогда не болею, просто распустила нервы… боли тоже на нервной почве…

Но доктор ее легкого тона не принял. И посоветовал Люсе не откладывать. Люся еще раз переспросила:

— Доктор, вы это серьезно или разыгрываете? Иван, ты слышишь?

Как колесо, пущенное сильной рукой с высокой горы, Люсю стремительно завертело и покатило куда-то под уклон, в глубокое ущелье, в бездонный овраг. У нее брали кровь из пальца и из вены, ее просвечивали, ей вводили контрастное вещество, чтобы лучше получались рентгеновские снимки. Да, теперь она поверила, что больна, «Что-то грызет меня изнутри, — жаловалась она. — Но что? Почему? Откуда такая напасть?»

Ивана Васильевича как подменили. Он робко выслушивал все, что ему говорили доктора, смотрел на них с робостью, даже заискивающе, и, хотя ничего не понимал, послушно кивал головой. Он приходил в больницу каждый день, приносил жене яблоки и апельсины, домашний бульон.

— Что ты, дорогой, зачем? У меня совсем нет аппетита, а тебе трудно…

— Ничего мне не трудно…

— Ты же не привык сам себя обслуживать, не то что меня… — Люсе было приятно, что соседки по палате видят, какой у нее заботливый, любящий муж. — Родной, береги себя, я тебя об одном только прошу…

Как-то, когда Люся себя особенно плохо чувствовала, она спросила:

— А гулять ты ходишь?

— Конечно.

— Десять тысяч шагов?

— Ну да…

Люся с досадой упрекнула:

— Вот я умру, а ты как ходил, так и будешь ходить по берегу. Может, и не заметишь, что я…

Иван Васильевич так явно был огорчен Люсиными словами, так обижен, что Люся смягчилась. Взяла мужа за руку и, перебирая его пальцы своими тонкими, исхудалыми, сказала благодарно:

— Ты оказался таким добрым, таким внимательным — я даже не думала. Нет, мне не хочется умирать, с какой стати…

— Выбрось эти глупости из головы, — уже строго приказал Иван Васильевич. — Почему ты должна умереть? Кто тебе позволит? Что за неверие в медицину…

Накануне операции муж сидел около Люси особенно долго и особенно терпеливо сносил ее капризы. То она была недовольна, что муж принес такой огромный арбуз, то хвалила его за догадливость: арбуза хватит на всю палату, и нянечку она угостит. То Люся хвастала перед соседками силой мужа, который дотащил такую тяжесть, то ругала его, что не жалеет себя. И когда Иван Васильевич ушел домой и женщины наперебой стали расхваливать его за рост и ширину плеч, за то, что такой обходительный с женой и внимательный, Люся поддакивала, соглашалась и гордо говорила, что ничего удивительного нет, он моряк, бывший капитан, а моряки вообще замечательные люди. И настоящие мужчины.