Матильда Юфит - Осенним днем в парке

Я попыталась отшутиться:

— Будь я богом, всех женщин сделала бы счастливыми…

— Но у каждого свое представление о счастье…

— Все-таки — когда тебя уважают, когда ты остаешься сама собой. Она как побитая собачонка, эта Люся, и радуется, что есть хозяин…

Абрамов стоял у окна, я сидела за столом в их комнате. И так странно было, что я у черта на рогах, в Средней Азии, в резервном полку, в чужой комнате, обсуждаю чужие любовные дела.

Абрамов еще что-то говорил, усмехаясь, я даже не слушала. Тогда он спросил:

— Значит, Люся окончательно вам не понравилась?

— Совсем не то. Просто мне еще больше понравился Самарин.

— Почему, хотел бы я знать?

— Потому, что с ним даже эта Люся была бы другая… не знаю, понятно это?

— Мне понятно…

Мы снова заговорили о газете, и чем больше и искреннее Абрамов говорил, как он рад, что оказался в полку, а не в редакции, тем больше я чувствовала, как он любит газетную работу, редакционную атмосферу, суету, гренки, спешку. Даже в информации, в репортаже он находил свою прелесть. И возмущался, что областная газета верстается хуже, чем было при нем.

— Почему же вы не попросились в газету?

— В тыл?!

— Можно во фронтовую…

— Потому что сейчас не время искать дело по вкусу. Надо выбирать то, что опаснее…

Можно было возразить, что гораздо правильнее делать то, что ты можешь сделать лучше других, быть там, где ты полезнее. Но я понимала, что Абрамова мне сейчас не переспорить.

Передо мной все еще стояла Люся, я все еще видела, как она бежит от калитки, исступленно дергает полу пальто. Нет, она не забыла Самарина. И не забудет. И чем дольше будет жить с Жолудевым, чем больше будет цепляться за него и гордиться его внешностью и успехами, тем нежнее будет вспоминать Самарина с его белесыми бровями, скромностью и щедрой душой.

Я так расчувствовалась, что, когда Самарин вошел, щелкнул выключателем и спросил: «Что же вы сидите в темноте? Сейчас будем чай пить…» — ответила:

— Там, где вы, всегда свет… и тепло… и чай… — И почти огорошила его: — Можно пожать вам за это руку?

Он покорно протянул руку, чуть побледнел и сказал торжественно, верный себе:

— Это рукопожатие я рассматриваю как символ дружбы…

Хотя совсем недавно я сделала на редакционной «летучке» сообщение «Что такое очерк», мое сочинение о Самарине не получалось. Давил материал. На «летучке» я утверждала, что надо умело отбирать детали, именно те, что работают на основную идею очерка, теперь мне жаль было расстаться даже с самой пустяковой, мелкой подробностью. А их было слишком много.

Но задание есть задание. И очерк я написала.

Секретаря редакции насторожило прежде всего название.

— Позвольте, — тыча карандашом в мою рукопись, недовольно спрашивал он, — в чем же метод? Что это еще за индукция?

— Это метод исследования от частного к общему…

Секретарь покраснел. Он был молод и очень самолюбив. Широкие брови поднялись над его круглыми глазами как две арки:

— Я спрашиваю, в чем состоит метод вашего Самарина…

— Но я же пишу об этом. Его воспитательный метод состоит в любовном, правдивом подходе к людям.

— Здрасте, я ваша тетя! — сорвался секретарь. Но сразу же заявил официально: — Это метод нашей партии, и я не вижу причины для возвеличивания…

Я держалась кротко, потому что не знала, как же ответить на вопрос. Действительно, а в чем сущность, в чем особенность самаринского метода?

— Придется поехать еще раз и доработать. Материал в общем интересный, поучительный. Он что, на самом деле такой хороший парень, этот Самарин?

Как только наш секретарь забывал, что в военной газете надо держаться строго и соблюдать субординацию, он становился простым и симпатичным. Тем не менее я не рискнула сказать, что не хочу ехать. Со дня на день я дожидалась вызова в Москву.

Предстояло немало трудного: достать билеты, уложиться, продать ненужные хозяйственные вещи, которыми мы здесь обзавелись. На семейном совете решили обязательно сменять шерстяной отрез на муку и рис. Все-таки страшновато с ребенком в голодной Москве.

Меня терзали сомнения — не рано ли едем?

А ехать надо. Тоска по Москве, по дому очень сильна. Просто немыслимо больше ждать.

И все-таки мне очень хотелось, чтобы материал про Самарина напечатали. Тем более что в работе редакции наступило оживление. Назначен новый заведующий отделом боевой подготовки, майор, раненный под Москвой. И принят литсотрудником еще один фронтовик-красноармеец, выписавшийся из госпиталя, бывший московский критик. В отделе мне обещают полное содействие — если надо, то целую полосу, со снимками, с рисунками. «Только скорее, скорее давайте свой очерк!»

Однако обстоятельства сложились так, что я попала в полк, где служил Самарин, не скоро.

Стояла жаркая, уже летняя погода. С рассвета небо заливало огнем, и некуда было спрятать глаза от нестерпимого солнечного блеска. Все пошло в буйный рост — и травы, и цветы, и листва. Деревья надели мохнатые шапки, солнце не пробивало их, и тени ложились на землю темными кругами.

Подразделение Самарина было на занятиях. Кривошеин сказал мне, что теперь работают еще больше, чем раньше, так как в связи с напряженной обстановкой на фронте сроки обучения могут сократиться.

Я пошла на полигон. Да, отголоски жарких сражений докатывались и сюда, на эти пустыри, стоило только взглянуть на обуглившихся солдат, на их задубевшие гимнастерки. И Самарин был совсем другой — загорелый, с пересохшими губами.

А Черенкова я едва узнала — так он возмужал.

Каким далеким казался тот день, когда бойцы вышли впервые на этот полигон и на орудие смотрели с уважительной опаской, как на слона в зоопарке! Теперь это были слаженные орудийные расчеты — наводчики, заряжающие, правильные, замковые, подносчики снарядов, номера первые, вторые, третьи…

Толковый и расторопный Лобков уже стал прекрасным наводчиком. Да и весь расчет подобрался крепкий…

Самарина понимали с полуслова. Он неуклонно добивался точности и быстроты в движениях.

— Не только быстрота, — а она решает в бою, — мы должны иметь полную взаимозаменяемость номеров, — толковал он мне. — Скажем, замковый должен заменить в нужную минуту наводчика, наводчик — заряжающего. Вам понятно?

Лобков прислушался, прищурил карие озорные глаза:

— Охота все же бить врага на практике, а не в теории…

— Вы его бьете пока своей учебой…

Похудевший Обух тихонько наклонился к Самарину и сказал:

— Как вам нравится на сегодня боевая обстановка?

Пока они обсуждали напечатанные в газетах последнее выступление Черчилля в палате общин и статью Ильи Эренбурга, я прислушивалась к разговорам солдат. Были минуты перекура. Худощавенький студент техникума собирал заметки для «боевого листка». Лобков, лежа на животе, писал письмо. Увлеченный, он крикнул студенту: