Матильда Юфит - Осенним днем в парке

— Слушай, как там дальше? «Жди меня, и я вернусь…»

— «Только очень жди», — подсказал тот. — Ты своей дивчине пишешь?

Лобков ненатуральным голосом ответил:

— Не-е, это я сестренке письмо сочиняю. Она у нас любит лирику…

Флегонтьев сидел один в сторонке, набирал табачок из красной жестяной коробочки и смотрел на горы.

— Красиво, правда? — спросила я.

— Глаза б мои на эту глину не глядели!

— Но почему? Здесь растут виноград, урюк… земля щедрая…

К нам приблизился Самарин.

— Это не земля, это солнце щедрое, — ответил Флегонтьев. — Моей бы земле да такой согрев! Большие доходы можно иметь.

Самарина, видно, покоробило, что Флегонтьев сказал «доходы», а не «урожаи».

— Противник глубоко зашел на нашу землю, близко от твоей родины бои идут, а ты о доходе беспокоишься?

Флегонтьев, как рыба, открыл рот. Беспокойство мелькнуло в его глубоко посаженных глазах:

— Так неужели ж пустят немца в наши края?

— Ты что ж, не знаешь, где бои идут? Газеты-то вам читают?

— Газеты читают, — ответил Флегонтьев растерянно. — Газеты-то нам читают…

Неподалеку от Флегонтьева сидел, нахохлившись, Яцына. Он задумался и не сразу заметил, что подошел командир. Что-то кошачье, хищное было в его прищуренных глазах, в быстроте, с которой он выдергивал из земли и разрывал в пальцах жесткие травинки. Спохватившись, он вытащил из кармана коробку папирос.

— Угощайтесь, товарищ лейтенант, — предложил он. И на молчаливый вопрос командира ответил: — Мамаша посылку прислала.

Самарин взял папиросу.

— О чем это вы тут мечтаете?

— На фронт бы… Раз воевать, так воевать…

Самарин покачал головой:

— Для фронта нужна подготовка…

— Скука здесь, — пожаловался Яцына. И засмеялся: — На фронте, говорят, сто граммов в день дают, все веселее…

Самарин неодобрительно покачал головой.

Мы уже далеко отошли от Яцыны, а Самарин все еще держал двумя пальцами роскошный «Казбек» и не закуривал. Вид у него был сумрачный, задумчивый.

Но я все-таки рассказала, что в очерке понадобились переделки — необходимо точнее объяснить, в чем состоит метод.

— Подводит меня мой метод, — насупился Самарин. — Тот же вот Флегонтьев… Я по методу иду. Хочу, чтобы у него мозги сработали — от его собственного населенного пункта до понимания всей войны. Но что-то он не воспринимает… И вообще, — сказал он, — впереди туманная перспектива… На фронте теперь новая техника, наши учебные пушчонки по сравнению с ней — одна забава.

Он расспросил меня о домашних делах, но слушал без обычного интереса. Только усмехнулся, когда я рассказала, как Саша наговорил стишок:

— Я уже просил Абрамова хоть кое-что мне объяснить из высшей математики, — невпопад сказал Самарин. — Новая техника требует сложных вычислений…

Он вдруг заметил у себя в руке папиросу, с неудовольствием посмотрел на нее и спрятал. А вскоре Яцына подлетел еще раз с раскрытой коробкой.

— Добрая же у вас мамаша, — почему-то яростно ответил Самарин. И от папиросы наотрез отказался.

Самарин перенес вещи Абрамова в комнату, а я снова поместилась на терраске. Как будто все встало на свои места.

А все-таки я права: не стоит приезжать еще раз на то же место. Ибо, как говорит философ, нельзя дважды вступить в один и тот же поток. Мы все немного изменились…

Абрамова я видела мельком. Он был утомлен, издерган. Мешковатый и сутулый, он напоминал запаленную от непосильной натуги крестьянскую костлявую лошадь. Самарин сказал мне:

— Трудно ему. Навыка нет. Но ничего, добивается неплохих показателей…

Мы надеялись все втроем посидеть хоть часок вечером: ведь я приехала ненадолго. Но вечером, когда мы вернулись с полигона, явился Жолудев. Он, должно быть, не знал или забыл, что я тут же, за стенкой, что окно на террасу открыто.

Уселся, закурил, угостил Самарина табачком, за что-то, как всегда, поругал военторг, который, как это повелось на фронте, называл иванторгом. Потом, вероятно решив, что почва подготовлена, ткнул окурок в пепельницу и добродушно сказал:

— Слушай, чудак ты, честное слово. У тебя сапожник служит, мастер первого класса. — Он помолчал, выжидая, как будет реагировать Самарин, но тот не отзывался. Жолудев продолжал уже деловито: — Ты его на полигон гоняешь, а я хотел, чтобы он Люсе туфли сшил… И Мария Евдокимовна благодарна была бы…

— Тогда пусть командир части мне прикажет официально… поскольку его жена…

— Официально такие вещи не делаются…

Самарин упрямо молчал.

Жолудев критически посмотрел на неказистые брезентовые сапоги Самарина, потом перевел взгляд на свои, щегольские, сверкающие:

— Вот погляди, он мне сшил… Картинка… — и, как танцовщица, поставил ногу на носок.

— Мне и в этих хорошо, не так жарко…

— Глупый ты, Николай, — вдруг сказал Жолудев, даже с каким-то оттенком участия. — Ну, будешь ходить босиком, кому от этого польза?

И вдруг Самарин взорвался:

— А знаешь… знаете ли вы, товарищ капитан, что по роте пополз нехороший слушок? Яцына хвастался, что он, мол, нигде не пропадет, у него и здесь защита, и на фронт его не пошлют.

— Брехня, таких обещаний никто ему не давал, и он не такой дурень, чтобы хвастать.

— Этот Яцына написал домой письмо и обронил, а ребята прочли. И будут судить его своим солдатским судом, как мерзавца, по кодексу солдатской чести…

Он почти кричал. Жолудев встал. Самарин тоже.

— Не горячитесь, товарищ лейтенант, — посоветовал начштаба.

— Есть не горячиться!

Стараясь казаться спокойным, Жолудев опять вытащил курево. Самарин молча чиркнул спичкой. Жолудев обвел взглядом комнату и удовлетворенно сказал:

— А портрет ты все-таки убрал? Давно пора было.

— Так ведь лето, солнце, выгорит.

— Но все-таки убрал?

— Убрал…

— То-то же…

И Жолудев неторопливо, как будто победа осталась за ним, вышел.

А назавтра, на закате, состоялся товарищеский суд. Вынесли из ленинского уголка стол, покрыли красной скатертью. Кисель занял председательское место.

Яцына держался вызывающе: письмо, мол, не писал и не думал писать, командиры знают, сколько раз он на фронт просился.

— Вот лейтенант знает… Помните, товарищ лейтенант?.. И вот дамочка из газеты слышала…

Но Самарин молчал.

— Мою приверженность все знают, — уже чуть растерялся Яцына. — Я на заем подписался больше всех. Другой кто-то сочинил письмо, а я виноват?

И тут вдруг выступил вперед солидный Обух.

— Это верно, что Яцына больше всех подписался на заем, — сказал он. И не спеша развернул подписной лист: — Это ваша подпись?

— Моя! — Яцына повеселел. — Лично моя.

— Тогда обратите внимание, что под письмом та же подпись.