Матильда Юфит - Осенним днем в парке

Мать остановила его:

— Не такие уж они дураки… Поужинаем там, ведь скоро я уезжаю…

— А Тамара, ма? Она сегодня не может…

— Ну что ж, придешь без Тамары…

— А что вы наденете на вечер? Мундир? — вдруг спросила невестка.

— Пожалуй, мундир…

Она все-таки повернула голову, пригляделась и будто впервые заметила это смуглое, выточенное тельце, плечики, узкие руки, нарядную ночную рубашку, черную головку. Нет, Игорек умел отыскивать смазливых девчонок.

Тамара с неожиданной твердостью попросила:

— Вы наденьте мундир. В платье совсем не то…

А Марина Сергеевна все-таки надела платье. Нет, не назло Тамаре, она и думать о ней забыла. Хотя очень удивилась, когда вечером нашла в своей комнате тщательно выутюженные и разложенные на кровати форменный китель и черное свое выходное платье с пришитым кружевным воротником.

— Мама, — сказала Марина Сергеевна матери, — зачем вы себя утруждаете, мало вам дела, что ли…

— Это не я, это Тамарка.

— Да? С чего это она?

— Угождает Игорю.

Марина Сергеевна не любила несправедливости:

— Вы неправы, мама. При чем тут Игорь?

— Игорь такой простодушный, его опутает хоть кто.

— Нет, мне кажется, что эта Тамара всерьез, Орленок к ней привязался. Да и мне, если хотите знать, она начинает нравиться.

Мать поджала тонкие губы, неодобрительно помотала головой:

— Она, по-моему, не… словом, не пара Игорю…

— Ну что вам еще надо, мама? Какую принцессу? — Марина Сергеевна не сдержалась. — На вас не угодишь, еще Иван обижался, что теще не угодишь.

— Вот уж чье мнение меня не интересует, так это мнение Ивана. — Старуха вдруг заглянула дочери в глаза: — Мариночка, доченька, неужели ты… сожалеешь?.. Но он не подходил тебе, кто ты и кто он? Только твоя доброта… Забыла, как он себя вел, как оскорблял тебя, меня! Он завидовал твоему положению…

— Ладно, мама, — оборвала Марина Сергеевна. — Решение было принято, и не в моих правилах собственные решения отменять… — Она не добавила, что об этом теперь поздно думать, сколько уж лет, как они развелись с Иваном. Он давно женат.

Мать как будто угадала ее мысли:

— Он-то бы вернулся еще с какой охотой. Что он, дурак или враг себе! Да только нам-то он на что? Слава богу, что избавились…

— Мама…

Голос Марины Сергеевны прозвучал гневно, и мать сейчас же ретировалась, ушла на кухню. Когда дочь гневалась, мать пугалась, отступала. Правда, потом, выждав удобную минутку — дочь-то была отходчива, — не упускала свое. И сегодня с несчастным видом вздохнула, когда дочь собралась уходить.

— Я ведь тебе желала счастья, Марина. Да я ради тебя — в огонь и в воду. Конечно, я старая, больная. Может, умру скоро. Где уж мне тебя обслужить, как ты достойна, где уж мне угодить тебе…

Марина Сергеевна только и ответила:

— Я вас, мама, об одном прошу: следите за Игорем. Ведь у него экзамены. Никакого баловства, понятно? И Тамару смотрите не обижайте.

Не хотелось ей ссориться с матерью. Хоть та и не такая старая и больная, а все-таки годы берут свое, здоровье поизносилось.

Да и настроение Марине Сергеевне не хотелось себе портить. Она любила эти вечера, посвященные авиации. И блеск огней, и оркестр, и добрые слова, и поминание заслуг. Подшучивала сама над собой и над товарищами, говорила, что надоело, «опять двадцать пять», а все-таки любила… Конечно, это совсем не то, что чувствуешь, когда собираются однополчане на свою ежегодную встречу, — то святое, комок стоит в горле, так волнуешься, — но и здесь все-таки приятно. Знаешь, что тебя не забыли.

Уверенная в том, что ее помнят, чуть кокетничая своей скромностью, она надела платье, подосадовав только, что оно такое длинное, немодное. Мундир с орденами повесила обратно в шкаф. Все и так догадаются, кто она.

Но вышло не по-задуманному. Знакомых почти не было, ведь верно, болеет народ, умирает, выходит в тираж, — сидели в президиуме какие-то молодые знаменитости, космонавты, испытатели. Никто и не вспоминал про тот ее давний, еще довоенный перелет. Ей стало не по себе… Она поискала глазами Игоря в зале — хотелось, чтобы он пришел, пришел один, без жены, — и не нашла… Решила не ждать конца торжественного заседания, а занять место в ресторане. Столько потом народу набьется, что придется ждать.

Ей очень хотелось перед разлукой посидеть с Игорьком. «Ты мой свет, ты мое счастье, Игорь. Я твой друг, а не только мать, Игорь. Ты несерьезно относишься к жизни, слышишь, Игорь? Это же позор, что ты так плохо сдаешь сессию, ведь у тебя жена, ты взрослый мужчина. Опять мне придется ехать к декану, просить, унижаться, ты понимаешь, Игорь?..»

В ресторане было еще Пустовато, только неподалеку расположилась компания мужчин да у окна, поблескивая влюбленными глазами, перешептывалась парочка.

У входа официантки в белых кружевных наколках над бледными усталыми лицами увлеченно беседовали о своих делах.

— Что же вы не подходите, — обиженно крикнула Марина Сергеевна, — я есть хочу…

Мужчины, пившие коньяк, оглянулись на ее голос. Марина Сергеевна растерянно улыбнулась, уже сердясь не на официанток, а на Игоря. Но его все не было. Пришел бы: все-таки мужчина, кавалер. При нем эти боярышни небось забегали бы: что-что, а показать себя — это он умеет.

Марина Сергеевна продолжала томиться.

Вспомнила, как встречали когда-то в этом же клубе знаменитых летчиц, вернувшихся после перелета. С цветами. С шуточными стихами:

Марина Сергеевна тогда только начинала летать. Пришла на встречу, радовалась, что достала пригласительный билет, слушала и завидовала. Слово себе дала, что и ее будут когда-нибудь так встречать. И сдержала слово. Всего добилась — цветов, наград, уважения, славы. Каждый год ее приглашают теперь в этот клуб. Приглашают как почетного гостя. Да и так, запросто, она сюда ходит…

И конечно, официантки прекрасно ее знают, должны знать. Марина Сергеевна постучала ножом по краю тарелки.

Официантка наконец подлетела:

— Ой, миленькая, дорогая, я вас слушаю…

Заказала ужин, съела второпях, в рассеянности то, что принесли, а Игоря все не было…

Необязательный он стал, несерьезный. Пообещает и тут же забудет. Знает ведь, что мать завтра уезжает на месяц, неужели нет желания провести вместе часок-другой?.. А как, бывало, плакал маленький, когда она уходила, как гордился ею, любил больше, чем отца, больше, чем бабушку, торжествовал, когда она брала его с собой на воздушные парады, на Красную площадь.

Она все медлила, не уходила, хотя и неловко было одной занимать целый стол. Хорошо еще, что не надела мундир, так незаметнее…

А все-таки ее узнал один журналист, старый уже, с большим отвислым животом, с отечными мешками под глазами. Подошел, остановился, опираясь на палочку: