Матильда Юфит - Осенним днем в парке

Кириллов расчувствовался.

— Клянусь, этой осенью, кровь из носу, приеду… — Он лукаво сощурился. — Вы говорите, девчонки. А ведь из-за вас, Марина Сергеевна, оборвался мой самый жгучий роман…

— Как это из-за меня?

— А так… Мне увольнительная вот как была нужна, решительное предстояло объяснение, я даже букет цветов купил… и вы сказали: «Ладно». — «А кто вместо меня полетит?» — «Полечу сама, больше лететь некому». — «Тогда отставить увольнительную».

— Боялся за меня?

— Ну да, боялся…

— И зря…

— Вы же были удивительно храбрая, Марина Сергеевна, ну просто отчаянная…

— Из-за вас, чертей, и приходилось быть храброй, я же не могла быть хуже вас…

Они отпивали по глоточку и снова подливали. Марина Сергеевна разрумянилась. Даже чуть всплакнула, вспоминая прошлое. И так хорошо ей стало, так тепло на душе, как давно уже не было. Вот ему, а не бездушной березовой ветке сможет она рассказать все, что гложет ее, терзает и мучает.

— Не радует меня здесь ничто — все эти птички, и горы, и нарядная публика…

Он не понял. Недоумевая, поднял брови.

— Скучно мне, Борис, — сказала она. — Скучно и скучно. В жизни такого не знала, как теперь…

Он запротестовал:

— Это же замечательный санаторий!

— Замечательный-то замечательный… Да как-то я тут не пришабрилась. — Она опять сказала не то, не главное. — Я тут прямо запсиховала от тоски, ты бы не поверил. Пришла на ванны, сижу-сижу, является какая-то интуристка. «Ах, это иностранка, пусть пройдет. Подождите». Как это подождите? Пусть фрау подождет.

— Из-за такой ерунды и расстраиваться, ой-ой-ой, — сказал Кириллов уже несколько покровительственно.

Ее покоробило, но она уже не могла остановиться.

— Потеряла я себя как-то, — сказала она, щурясь и зачем-то заглядывая внутрь стакана, как будто там, на донышке, чуть покрытом коньяком, могла найти себя. — Потеряла я свое место в жизни, что ли, Борис… Выходит, все уже было, все прошло — значит, надо мне завидовать тем, кто погиб? Так, что ли?

Кириллов оторопел:

— Побойтесь бога, Марина Сергеевна…

Она его не слушала:

— Я вот тут читала книжку про Жанну д’Арк. Слышал, наверное, про Орлеанскую деву? Может, это лучше, что ее сожгли, осталась в памяти народа героиней, а не отжившей старухой…

На секундочку припомнилось ей, что Борька Кириллов — лихой, очень храбрый, но в общем поверхностный малый, и не перед ним бы ей исповедоваться. Но у него был такой добрый, полный сочувствия и недоумения взгляд, такая вроде боль за нее, что она все стала выкладывать, даже лишнее сгоряча наговорила. И Орленок, мол, вырос эгоистом, и мать стала очень уж спесива, — рассказала даже, как тяжело разводилась с мужем и как пусто идет теперь жизнь в ее доме. И как часто убегает она из этого дома, убегает сама от себя куда глаза глядят, хоть в тот же клуб… Как охотно задерживается — надо, не надо — на работе: то на месткоме посидит, то на партбюро, лишь бы не быть свободной…

— Но так ведь тоже нельзя, нельзя жить одной работой. Да и на работе тяжеловато становится. Техника ведь вон как шагает, не угонишься за ней. Пусть я администратор, мое дело — работать с людьми, но должна же я понимать… Прямо злость берет: хоть бросай, выходи на пенсию или какое дело полегче бери, но не могу, привыкла к этому институту, увлеклась… Знаешь ведь меня? А может, надо бросить, семьей заняться? Игоря в шоры взять железной рукой? Не нравится, не нравится мне то, что в доме у меня, и сама я себе, настроение мое мне не нравится… — Она говорила сумбурно, горячо, но все не признавалась в том, что особенно мучило ее, — в одиночестве…

Кириллов поглядел на часы.

— У тебя процедура? Ванна? — перехватила его взгляд Марина Сергеевна.

— Сегодня выходной, забыли? Вам налить?

— Хватит, — сказала она, прикрывая ладонью стакан. — Я ведь не пью, это так, за дружбу, нашу старую боевую дружбу… — И с отчаянием, как очертя голову прыгают в воду, спросила: — Борис, ты помнишь Шевченко… — Она вся подалась вперед, и голос ее задрожал…

Но тут без стука выскочила на порог крепенькая бабенка, похожая на стройную веселую лошадку, и, блестя полными жизни глазами, играя всеми жилками упругого молодого тела, сказала капризно:

— Борис Степанович, мы ждем…

Она игнорировала присутствие Марины Сергеевны и в то же время каким-то неуловимым образом показывала, что недоумевает, как будто в комнату к Кириллову вдвинули и так оставили огромный несуразный шкаф, что ли…

Марина Сергеевна встала.

— Ну куда вы, вовсе мне не обязательно идти, — вяло запротестовал Кириллов, все еще не отводя взгляда от захлопнувшейся двери.

Марина Сергеевна взяла себя в руки.

— Обязательно, обязательно иди, раз условился, — бодро сказала она. И подмигнула: — Молодец, старик…

Кириллов повеселел:

— Отпуск-то раз в году…

— Ну и пользуйся… Иди, иди, Кириллов…

Она как бы подвела черту под их душевной близостью этим «Кириллов». Но постаралась улыбнуться, чтобы незаметно было, как жестоко она уязвлена.

Кириллов все-таки сказал, провожая ее в коридор:

— Конечно, я помню Шевченко. А что? — Он вдруг оживился.

Но Марина Сергеевна отозвалась равнодушно:

— Да ничего. Просто так…

Шевченко…

Они вышли тогда с Шевченко, после совещания у командующего армией. Постояли с другими командирами на крылечке деревенского дома, покурили. Рябины были усыпаны желтовато-красными глянцевитыми ягодами. Шевченко сломал ветку, помахивал ею, а когда стали разъезжаться, пригласил Марину Сергеевну поехать вместе: мол, соседи. Она отпустила свою машину.

Шевченко сел за руль.

Кто-то крикнул им вслед:

— Смотрите, не заблудитесь…

— Помни, кого везешь…

Они отшутились.

И, как нарочно, сбились с пути, заплутали на лесных дорогах, а когда выехали к реке, то оказались у разобранного моста, где саперы меняли настил.

— Это наше счастье, что на фронте затишье, — сдвинув брови, сказала в отчаянии Марина Сергеевна, — не то досталось бы нам на орехи…

А Шевченко не был огорчен.

Саперы пообещали, что мост к утру починят. Они нашли на опушке леса полузаброшенную избушку не то паромщика, не то лесника, открыли окна, чтобы проветрилось, натащили свежего сена из небольшого стожка, сметанного на лужайке; Шевченко набрал пахучих цветов, похожих на колокольчики, отыскал ржавую банку из-под тушенки, тщательно вычистил ее песком и поставил букет в воду.

Они гуляли по лесу, пока не стало темнеть, потом вышли к реке. Там еще, догорая, закатывалось солнце, и вода казалась розовой. Мост, саперы, стук топоров — все это было где-то справа от них, за излучиной; здесь стояла тишина, только тюкал носом дятел на сухой, выгоревшей на солнце сосне.