Матильда Юфит - Осенним днем в парке

— Ох, смотри, какую собаку везут в «Победе». Ах ты, дорогой, симпатичный пес… А помнишь, Леша, как к госпиталю прибилась собачонка, черные лохмы и два блестящих глаза?..

— Я полагал, что у всех собак по два глаза…

— Не насмехайся.

О чем они только не говорили!

Конечно, о воспитании детей.

Конечно, о врачах и сестрах из госпиталя. Кто куда девался? Кто как устроился?

Конечно, о достижениях хирургии.

Доктор Яковлев спросил:

— Ты много оперируешь?

— Я вовсе не оперирую, Леша, — сказала она как-то слишком спокойно. — Я ведь это дело давно оставила…

Он даже скорость сбросил.

— После войны, когда встал вопрос, как быть и где быть, мы, естественно, прежде всего думали о Тишиной судьбе. У него ведь специальности не было, учиться вроде поздновато, здоровье не крепкое. Выбрали наш городишко… Ну, в общем, я теперь санитарный врач…

— Жаль, — сказал Яковлев прямо, — из тебя мог выработаться хороший хирург… настоящий…

— Возможно… но когда у тебя двое детей и не очень здоровый муж…

Они ехали какое-то время молча, потом Яковлев не выдержал:

— Свинья Тихон, как я погляжу…

— Это не он, это я виновата…

— И ты тоже виновата! Нельзя бросать дело, которое больше всего любишь…

— Выходит, я больше всего любила Тихона.

— И вот результат…

— Ну что ж…

Яковлеву стало неловко, он спросил мягко:

— Что же ты в нем нашла, в этом Тихоне, — вот чего я раньше не понимал и теперь тем более не понимаю…

— Ты всегда был непонятливый…

— Вот и моя Аня говорит то же самое.

Надя засмеялась:

— Мы ведь договорились — Тихона еще нет, и твоей Ани еще нет… Есть только лес, небо, хирург Яковлев…

— И доктор Милованова.

— Хирург Милованова, — поправила Надя.

— Да, молодой, способный хирург Милованова.

— И она ставит цветочки на стол своему шефу, как говорят теперь, а он, увы, этого не поощряет… — Яковлев опять услышал ее милый короткий смешок. — Нужно отдать тебе справедливость, Леша, все-таки ты был исключительно твердолобым и недогадливым…

Они не сразу поехали к озеру, на котором стоял тот старый деревянный дом, промытый дождями, с поросшими мхом стенами, где размещался когда-то их госпиталь. Яковлев боялся, что Наде там будет тяжело, слишком много воспоминаний. Но Надя сама захотела туда поехать.

Они выбрались рано, солнце еще не сильно грело, над водой держался голубоватый туман, и вода в озере, в этом голубоватом тумане, казалась темной и холодноватой.

Огромные валуны лежали у входа в дом, на этих валунах сидели когда-то раненые, дожидаясь, пока им дадут место. И на берегу, недалеко от дома, тоже громоздились валуны.

— Похоже, что они стали меньше, — показалось Наде.

— Да, вросли в землю…

Надя сказала:

— Когда носилки, на которых привезли Тихона, сняли с грузовика и поставили тут, у валунов, а я вышла, чтобы принять больного, — я дежурила в тот день, — он сказал, Тихон… у него были совсем детские веселые глаза, а лицо белое, ни кровинки: «Доктор, вы меня спасете? Я обещал маме и всем девушкам нашего города, что вернусь с войны», — и подмигнул мне. А я ответила: спасу…

— И спасла… оперировала в сложнейших условиях…

— Не благодарить же меня за это… — Надя огляделась по сторонам: — Смотри, как пригнуло ветрами наши сосны… Когда солнце не светит, есть что-то в этой природе древнее, правда?. Что-то северное, величественное и чуть печальное… Я влюблена в эту природу…

— Так сильно влюблена, что не хочешь разговаривать про Тихона?

— Да, не хочу. Ты посмотри лучше, какое небо, на юге совсем иная голубизна…

В доме размещалось теперь правление колхоза, но они все-таки вошли, прошлись по комнатам и чуть не поссорились, определяя, где именно, в каком углу была перевязочная; потом оба стали смеяться, — господи, какое это имеет значение!..

На стене низкого коридора висели плакаты, призывающие повысить надои молока, и Надя вспомнила, как к госпиталю приблудилась корова. Вечно к ним прибивалась то собачонка, то корова, а то и какой-нибудь одинокий старичок, просившийся поработать и подкормиться. Старичка тут же начинали называть «дедушкой» и «папашей», и он оказывался самым нужным, самым необходимым человеком. И все горевали потом, расставаясь с ним и отдавая ему свои банки с тушенкой и запасные рубахи или портянки.

— И все эти приблудные у тебя у первой находили понимание и покровительство, — сказал Яковлев.

Верно, собачонка спала около Надиной койки, и корову Надя, дрожа от страха, сама доила, пока не удалось пристроить ее при кухне. Повар был деревенский и любил коров.

— Она меня чуть не убила, эта корова, такая была брыкливая. А как мучилась недоеная…

— Вот эта черта — обязательно самой всех спасать и выручать, — она тебя и увела от хирургии… Хирургия требует не жалости, как ты уверяешь, а именно твердости, искусства, умения, — сказал Яковлев. — Не знаю, как в жизни, в быту, а за операционным столом я тверд.

— А я каждый раз должна была собирать все свое мужество, — призналась Надя.

— Тем более это делает тебе честь… Думаешь, я не волнуюсь перед операцией? Так же, как и в первый раз, так и теперь волнуюсь…

Они сидели на берегу, на камнях, уже обогретых солнцем, и смотрели, как тает и расходится туман, высветляя очертания берегов, поросших кустами.

Из конторы колхоза вышел человек в очень выношенной, но чистой гимнастерке, с пустым рукавом, заправленным за ремень. Он с любопытством разглядывал незнакомых людей и прислушивался к их разговору.

Яковлев и ему рассказал, что они тут проездом, в этом самом доме работали в войну и вот захотели поглядеть…

— Супруга ваша? — спросил однорукий про Надю.

— Нет, просто фронтовые друзья, врачи, тут вот у вас оперировали. А вы?.. — спросил Яковлев, выразительно поглядывая на пустой рукав. — Вы…

— На войне потерял руку…

Яковлев стал расспрашивать его, какое было ранение, потом окликнул Надю, отошедшую к самой воде.

— Надя, — будто делая ей подарок, крикнул он, — вот товарищ, ему сделали ампутацию… Ты помнишь, у нас лежал лейтенант, еще тогда, в лесу… рыжий такой… Точно так же было перебито сухожилие, такое совпадение. Да, — сказал он сочувственно, обращаясь к однорукому, — потом мы многому научились, и медикаментозные средства появились, предотвращающие гангрену, а тогда чаще ампутировали. Все, в том числе и наука, движется вперед.

— Я вот читал в газетке, — сказал инвалид, — будто бы такого достигли, что голова может существовать отдельно от туловища, если не врут… И сердце даже пересаживают… Может, и руки, научатся обратно пришивать, а? — Он засмеялся.

— Будем надеяться, — сказал Яковлев. — Но, поверьте, мы решаемся на ампутацию только в самом крайнем случае, чтобы спасти жизнь…