Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

Он лег на койку, завернулся с головой в постель и утонул в едких и томящих воспоминаниях.

Наконец, выписался из больницы и Филька. И настал день, когда он пришел к отцу на работу. Он нашел Власа в светлом сарае, где в стуке топоров, визге пил и скрежете и свисте фуганков плясали на широких солнечных полосах мелкие древесные опилки и кругом желтой вкусной пеной клубились мягкие пахучие стружки. Влас стряхнул с брезентового фартука желтую пыль и щепочки и, отложив в сторону топор, шагнул навстречу Фильке.

— Ослобонился, герой? — весело спросил он. — Шагаешь?

— Выписала? — тряхнул Филька головой и с радостью вдохнул в себя ядреный смолистый дух свежего дерева. — Послезавтрева приезжают, заберут меня домой.

— Отгостился, значит? — пошутил Влас, разглядывая сынишку, который пытливо озирался кругом и ко всему с большим вниманием приглядывался. — Ну, обожди немного. Управлюсь, поспрошаю коменданта, чтоб тебе со мной до послезавтра пожить.

Филька вышел из сарая, где десятки рабочих вместе с его отцом стругали, пилили, обтесывали брусья и ладили рамы, перегородки, колоды, выбрался на удобное место и оттуда стал поглядывать на кипучую работу, которая шла вокруг. Он видел громадное здание, тянущееся ввысь шестью этажами. Он видел нескончаемые ряды квадратных отверстий для окон, он стал считать их и сбился. До него доносился рокот, треск и шум голосов. И необычное для него оживление и многолюдство на стройке и неосознанная им, но проникшая в его сердце стройность и налаженность рабочего труда восхитили его. Он выпрямился, приоткрыл рот, улыбка зашевелилась на его лице. И он подумал:

«Как тут ладно все! Весело-то как!»

Маленький деревенский мальчонка стоял с полуразинутым ртом возле строящегося городского многоэтажного дома, и проходившие мимо него оглядывались на него, усмехались. И кто-то с ласковой озорливостью крикнул:

— На строительство на советское глазеешь, пацан? А ты взбирайся-ка да поработай. Поработай...

Филька конфузливо сжался и отошел в сторону. Но этот окрик не надолго разбил его восторженно-созерцательное настроение. Он снова принялся глядеть на горячее оживление, на бодрую и толковую сутолоку, кипевшую на стройке. Он снова, задрав голову кверху, считал и все не мог сосчитать окна и двери этого громадного, незаконченного и растущего ввысь дома. И, удивляясь размерам этой громадины, поражаясь ею и прикидывая в уме, сколько домов суходольских надо, чтобы составился один этот городской дом, Филька преисполнился какой-то еще не вполне определенной и сложившейся обидой, чем-то вроде досады и зависти на то, что вот живут же люди в городах, где такие дома, где все не так, как в деревне, как в Суходолье. Это досадливо-завистливое чувство натолкнуло Фильку на неожиданную мысль: вот, наверное, почему отец не хочет уходить отсюда. Мысль эта крепко засела в его голову, и позже, когда в перерыве Влас повел его в барак и, переговорив с комендантом, устроил на своей койке, Филька ни к селу, ни к городу сказал:

— Тута хорошо, тятя!

— В бараке-то? — удивился Влас. — Чего ж тут хорошего?

— Нет, не в бараке. В городе. Дома строят. Весело. Все разное такое... у нас дома-то ничего такого нету...

— У вас дома... — сбоку лукаво посмотрел на него Влас. — А ведь ты давеча про дом как расхваливал!

— Дома тоже хорошо... — слегка смешавшись, возразил Филька. — А вот в городе, тятя... Хорошо. Ты, тятя, поэтому, вот потому, что тут хорошо, домой-то не приезжаешь?

Прямое Филькино предположение сбило Власа с веселого и благодушного настроения. Он прищурился, помолчал и сухо велел Фильке складывать свое барахлишко поаккуратней на койку:

— Базара не разводи здесь. Чтоб порядок и чистота были. Читай на стенке.

На стенке среди разных пестрых плакатов висели четко выведенные большими буквами на белом надписи: «курить нельзя», «соблюдайте порядок и чистоту», «пользуйтесь сорными ящиками!»

Филька уставился на надписи и плакаты, поглядел на чисто выметенный пол и прибрал свой узелок на отцовскую постель.

— Курить, написано, нельзя, — простодушно заметил он, — а вон дяденька курит, да еще другой в углу.

— Курят, — согласился Влас. — Не признают по темноте и несознанию порядка.

Когда стемнело и в бараке вспыхнули огни, гуще и оживленней зашевелились люди, к Власу и Фильке подсел вернувшийся откуда-то Савельич.

— Твой наследничек? — кивнул старик на Фильку. — В полном, значит, аккурате? Давай, поздоровкаемся, востроглазый!

Протягивая застенчиво старику левую ладонь лодочкой, Филька уловил его ласково-насмешливый взгляд и сразу почувствовал к нему доверие. Савельич потряс Филькину руку и спросил Власа:

— Домой его скоро отправляешь?

— Послезавтрева за им приедут.

— Машину, поди, под тебя подадут? — пошутил Савельич. — Тамабиль?

— Трактор, — поддержал шутку Влас. — Он по тракторам специяльный.

Над власовой койкой повеяло веселым задором и радушием. У Фильки раскраснелись щеки. Сияющие глаза его устремились на Савельича, который все больше и больше нравился ему. Старик сыпал шуточки и прибаутки, но приглядывался к парнишке зорко и неотрывно. Влас подметил, что Филька пришелся старику по душе, и налился теплым чувством. И ему захотелось, чтобы сынишка еще больше развернулся и еще крепче понравился Савельичу.

— А ну-ка, Филь, порасскажи нам про дела и делишки твои там, дома-то!— подзадорил он Фильку. — Какой ты есть там работник и как да что там тебя!

— Филиппом тебя звать? — присоединился Савельич. — Ага, Филипп Власович, обскажи, обскажи про житьишко свое! Про коммуну.

Влас чуточку потемнел. Савельич заметил это и, ярче и шире рассыпая улыбки, повторил:

— Про коммуну свою расскажи, паренек!

Филька застеснялся и, чтобы скрыть свое смущенье, по-взрослому хмуро и грубовато стал отнекиваться:

— Да я, рази, умею рассказывать? Я как расскажу?

— А ты попросту, попросту, Филипп Власыч! — весело подтолкнул его старик. — Об чем знаешь, об том и сыпь!

Филька знал о многом, а рассказывать не умел. Но, подстрекаемый Савельичем, руководимый его ловко поставленными вопросами, он разговорился, стал выкладывать про жизнь в Суходолье, про коммуну и про свои маленькие дела и обязанности. И вот пред Власом и стариком развернулись по клочкам и отрывкам филькиного повествования многосложная, новая и неровная жизнь коммуны «Победа коммунизма». Филька увлекся и, раскрасневшись и поблескивая глазами, припоминал, как коммунары дружно выходили в поле, как весело бывало в столовой, как поправился отощавший на бескормице скот, как гудел трактор и неслись над полями песни. Филька размахивал руками, горячился. Он особенно стал горячиться, когда рассказывал о пожарах, о рухнувшем мосте, о мелких и крупных пакостях, которые кто-то подстраивал коммуне.