Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

Дождь усиливался. С набухшего козырька кепки стекали тяжелые капли и, падая, щекотали щеки и шею. Николай Петрович мотал головой и отфыркивался. Но надоедливые капли, как и привязавшиеся к нему мысли о Василии, о секретаре и о разговоре в ячейке, не стряхивались и раздражали.

Встреча Зинаиды с Николаем Петровичем впервые, когда он только-что приехал из больницы, была самая простая, обыденная. Тракторист приметил девушку возле детского очага, подобрался, согнал с лица улыбку и, дождавшись, когда она взглянула на него, самым равнодушным и спокойным тоном поздоровался:

— Здравствуй-ка, Зинаида Власовна! Командуешь с малолетнею оравою?

Зинаида потушила мгновенно вспыхнувший в ее глазах огонек и так же равнодушно и спокойно ответила:

— Здравствуй, Николай Петрович. Починился?

— Вполне. А тебе от родителя поклон. Видал я его.

— Видал? Не собирается он домой?

Тракторист усмехнулся и придвинулся к Зинаиде поближе:

— Самолюбие в нем очень большое. Внутри, пожалуй, со всем жаром бы домой обратился, а снаружи скрывает себя, топорщится!

— Самолюбие — это верно, — согласилась девушка. — Гордость.

У тракториста вспыхнули в глазах огоньки.

— Вот вроде как бы и у тебя?

— Чего?

— Да вся ты, видать, в отца своего.

— А в кого же больше?

Тракторист промолчал. Потом другим тоном, потише спросил:

— Письмо наше получили?

— Получили, — кивнула головой Зинаида и, расслышав детский крик, несшийся из окна, повернулась к очагу.

И уже на крыльце, скрываясь в дверях, звонко, сочным голосом крикнула:

— Спасибо за память!

Николай Петрович пошел своей дорогой, пряча в уголках рта веселую усмешку.

В эти первые дни возвращения сюда после болезни он ко всему присматривался новыми глазами, словно видел все по-новому. И по-новому увидел, рассмотрел он и Зинаиду, которая стала почему-то милее и ближе, несмотря на ее кажущуюся холодность.

К работе Николаю Петровичу не пришлось приступить сразу. Тракторист, привезенный из города, был нанят на месяц, и все равно ему бы пришлось уплатить зарплату сполна. Поэтому Николаю Петровичу сказали:

— Передохни дня два, а там мы покеда тебе занятье сыщем. Не бойсь, без дела не будешь!

И, передыхая эти несколько дней, Николай Петрович обходил хозяйство коммуны, убредал в поля, вертелся возле коммунаров, приглядывался ко всему, все примечал. И за эти несколько дней он увидел коммуну и коммунаров так, как раньше не видывал. За эти несколько дней он яснее, чем когда-либо, обнаружил многие недостатки и прорехи в хозяйстве коммуны. И в то же время заметил ярче все хорошее и радостное, что пришло в новую деревню.

Приглядываясь ко многому, он пристальнее вгляделся и в Василия. Пылание этого немножко сумбурного и шумного мужика, его напористая жажда быть хорошим общественником, его старания браться за трудное дело и доводить его до конца — все это и прежде будило внимание Николая Петровича, но теперь, когда Василий сам смутился своего прошлого и почел его преградой для вступления в партию, теперь Оглоблин заинтересовал Николая Петровича как никогда. Тракторист стал прислушиваться к тому, как расценивали другие коммунары поступок Василия, стал сам заводить об этом разговор кой с кем из положительных и исправных общественников. Разные люди по-разному относились к самооценке Василия. Люди, считавшие себя в прошлом выше и лучше «балахонцев», уклончиво и скользко твердили:

— Значит, сам он себя так понимает, что недостоин... Ну, в этом разе ему самому виднее...

Но Балахня бралась за это дело страстно.

— Это чо он, язви его, придумывает! — бушевала она. — У его всего одна какая-нибудь промашка эвон когды была, а он теперь припомнил!.. Дурит он! Ему бы наплевать, нахаркать каждому, кто попреки в старом делать станет, да и все!..

— И попреки-то все сволочи делают. Рази хороший человек будет старое ворошить?!

Артем, разговорившись с Николаем Петровичем о Василии, даже рассердился:

— Я ему, Ваське, за мудрованье его шею намылю! Право!.. Что он казанской сиротой прикидывается!?

— Он не прикидывается, — возразил тракторист, — ему это так самому кажется. Считает он, значит, партию делом большой важности...

— Против этого не спорю. Верно, партия, она штука великая. Да он что же на каждую удочку зацепляется. Ему седни один какой хлюст корявое слово скажет, он и скиснет. Не-ет! Это не фасон. В этом правильности ни порошинки нету!..

Бурля и негодуя, Артем пообещался крепко поговорить с Василием.

Тракторист подоспел к этому разговору и был свидетелем ссоры двух приятелей.

Василий был спокоен и настойчив. Артем кипятился и наскакивал на него.

— Ты чего угодничка из себя строишь? Живым на небо хошь прыгнуть?!

— Я по совести...

— Значит, считаешь себя неоправданным? На всю жизнь из-за кулацкого мешка хлеба замаранным признаешь себя?

Беспокойство мелькнуло в глазах у Василия.

— Сказал ты! У меня такого мненья нету...

— Ага! — торжествовал Артем. — Мненья такого нету, а в партею, в большевицкую, опасаешься поступать! Это как же надо понимать?

— Я не для себя опасаюсь... — понемногу теряя почву под ногами, настаивал еще на своем Василий. — Я, чтобы тени на партею не было положено... Придет какой другой да и разоряться станет: мол, в партее в вашей народ нечистый треплется...

— Фу-у! — негодовал Артем, слегка сбиваясь с верной позиции. — Заладил ты, Василей, одно... Упрямство в тебе...

Николай Петрович оглядел обоих спорщиков и весело усмехнулся.

— Ты свою промашку, Оглоблин, давно уже с себя счистил! Сам знаешь, нет таких преступлений, которые бы хорошим поведением нельзя было счистить с себя. А у тебя и преступления-то почитай никакого не было, а так, ошибка...

Слабая улыбка тронула губы Василия:

— Конешно... Да ведь я о чем, Николай Петрович? Я о том, чтоб не болтали да не страмили партею... Деревенские люди — они какие? Они ко всему худому придираются, а на хорошее у них зенки закрыты.

— Партия — рабочая, трудящихся, — поучал Николай Петрович, сам прислушиваясь к своим словам. — Тут первый закон какой? — если приносишь настоящую и полную пользу классу, социализму, то достоин. А на всякое другое — плюй с высокой точки!

— Вот, вот это самое! — обрадовался Артем. — Это самое я тебе и говорю, Василей! Класс! Понятно тебе, чудак?!

Слово класс видимо смущало и тревожило Василия. Какой-то особенный, не совсем понятный смысл вкладывался в это слово, и смысл этот к чему-то обязывал, чего-то требовал.

— Понятно... — неуверенно откликнулся он.

— Ну, вот! Плюй с самой высшей точки! Тебе дело говорит Николай Петрович. Он сам пролетарского классу.

— А работаешь ты, — продолжал уверенно Николай Петрович, — слышал я, на совесть, хорошо. Чего ж тебе бояться? Шпарь прямо, и все!