Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

Двое новых возникли в дверях, глянули внутрь шумной и душной комнаты, шагнули. Но один из них, заметив Власа, слегка отпрянул и ухватил спутника за рукав. И в это время Влас, озираясь вокруг в поисках официанта, усмотрел и узнал одного из вошедших. Влас приподнялся слегка, хотел что-то сказать, но тот из вошедших, что тронул своего приятеля за рукав, быстро повернулся обратно к двери и исчез в ней, увлекая за собою второго.

— Ишь... — растерянно произнес Влас. — Боится!

Савельич, который ничего не успел заметить, услыхав восклицанье Власа, недоуменно справился:

— Об чем это ты?

— Боится, — повторил Влас, не спуская глаз с двери. — Стало-быть, совесть окончательно замаранная.

— Да ты о ком? Али пивко одолило? Хх!

— Не-ет... — замотал Влас головой. И, поймав, наконец, официанта, заказал еще пива. А затем, доверчиво склонившись к Савельичу, рассказал ему, что вот зашел было сюда сосед, Некипелов Никанор, никакого Влас ему зла не сделал, а ведь убежал мужик, как заметил, так сразу, как чорт от ладану, и убежал.

— Скажи на милость, — заключил он рассказ, — какой народ неверный да пуганный стал. — Но, коротко помолчав, прибавил: — А ему, пожалуй, и есть с чего пуганным быть.

Савельич выслушал Власа внимательно. Савельич не удовлетворился этим коротким рассказом. Савельич захотел узнать о власовом соседе, о Некипелове побольше и поподробнее.

Новые кружки пива с пышными шапками пены были поданы на стол. Торопиться было некуда. Влас отхлебнул из кружки. И Савельич узнал все о Никаноре Степановиче Некипелове.

— Кулак... — раздумчиво протянул Савельич, когда Влас замолчал. — Такой на всякую пакость отважится. Возъярен он! За животишко за свое, неправдами да чужим потом нажитое, возъярен. Надо бы тебе его, Медведев, давно раскусить. Положил бы ему цену настоящую, а ты его в человеки возвел да почитай дружбу с ним доржал. Нехорошо!

— Нехорошо! — откликнулось где-то внутри Власа, и он промолчал.

— Изнистожать таких надо! — вонзались во Власа слова Савельича. — От них огромадный вред... Порча от них на все идет. На все! Тут они подпоры подсекают, там мосты рушат, а то и людей губят. От них это все! Пойми!

Влас слушал. Легкий и приятный хмель быстро выходил из его головы. На душе становилось тоскливо и холодно.

— Слышь!.. — взмолился он. — Допьем по-хорошему... Знаю я... сам знаю теперь... Допьем, да и домой.

— Ну, остатнее допьем разве, — согласился Савельич и быстро выпил оставшееся в кружке пиво.

Они расплатились и молча вышли из пивной.

Улица встретила их бойкими, суматошными и неуемными шумами.

Сначала Влас и не сообразил, получив от Фильки письмо, в котором между прочим говорилось о рыжем мужике по фамилии Феклин, почему его эта фамилия встревожила чем-то. И только некоторое время спустя его осенило: да ведь у здешнего-то, у арестованного тоже фамилия Феклин!

Влас взволновался. Прошло два дня после того, как они с Савельичем побывали в пивной и там поговорили по душам. Еще смутно свербило у Власа на сердце от справедливых, от правильных слов старика. И поэтому известие, сообщенное Филькой, встревожило. Не откладывая, Влас разыскал Суслопарова и поделился с ним новостями из дому.

— И тут и там Феклин. Братья они, что ли! — соображал Влас.

— Это замечательно! — вскипел Суслопаров. — Выходит, что вроде во все концы из одного центру. Выясним. Непременно выясним!

Выяснять долго не пришлось. В групкоме со слов следователя уже знали, что городской Феклин и Феклин, арестованный по подозрению в порче моста в Суходольском — братья. Оба раскулаченные и оба скрывшиеся от высылки.

— Вроде твоего, как его, соседа-то? Вроде его — беглецы, — пояснил Савельич Власу. — Так же, понимай, злоумыслит исподтишка. Под ноготь надо его! Обязательно под ноготь!

— Братья! — со злой усмешкой щурил глаза Андрей. — Они все братья да товарищи по положению да по делам своим. Они тоже коллективом на нас напускаются. Целым классом зубы ощеряют.

— А мы по зубам, по зубам! — смеялся Савельич. И смех его не был добродушен и весел.

Влас молча слушал, и внутри него шла борьба с остатками сомнений, непонимания и растерянности. И когда он дознался, что оба Феклины — оба вредители! — братья, ясная и прямая мысль окрепла в нем: действительно, враги они ему, кровные враги, и не одни они, а и многие другие. И в их числе Никанор Степаныч Некипелов.

«Змеями подколодными притаились они все, — соображал Влас, — и Феклины эти самые, и Никанор с сынком. Притаились и норовят ужалить смертельно... Ох, глуп же я был, не понимал...»

Добравшись до этой мысли, Влас по-новому загрустил. Он установил для себя, что, значит, во многом он ошибался прежде, что и уход его из деревни нельзя, пожалуй, оправдать, что зря, видать, покинул он дом и отбился от своих односельчан, от кровных старых приятелей и соседей.

Его захлестнула эта новая грусть и, чтобы не поплатиться ею окончательно, он подыскивал себе оправдания.

— Да! — спорил он сам с собою. — Как же было не бросить все, коли там на полный раззор хозяйства выходило. Какие там люди около общественного сошлись: Васьки да Артемки?! С этакими разве трудящему человеку с руки вместе большое дело делать? Не с руки!..»

Но, взбадривая и укрепляя себя так, он в глубине души сознавал, что не прав.

И, совсем запутавшись, он яростнее приналег на работу, к концу новой пятидневки подняв свою выработку до ста сорока процентов нормы.

— Вот это по-нашенски! — весело охнул Савельич, когда на красной доске против фамилии Власа выросло это число. — Ишь, как чешет, ишь как чешет!

— Значит, укрепляешься, в гору лезешь! — остановил Власа Андрей возле барака. — Хороший ты пример другим подаешь. Одобряем мы тебя, Медведев.

Влас усмехнулся.

— Конечно. Этак всегда бывает: коли работник хорошо работает, так самый дурной хозяин одобрит его...

— А нонче хозяин, Медведев, дурной разве?

— Я насчет нонешнего не говорю. Я только к твоим словам. Слова твои лишние.

— Плохие? — посмеивался Андрей.

— Не плохие, а просто лишние.

Лицо у Андрея стало серьезным и неулыбчивым.

— Для тебя, может, Медведев, одобрительные слова и лишние, но для иных они необходимы. Иному во-время словом помощь подашь, так он и выправится. А, понятно, кто с сознанием, то и без похвал можно обойтись.

— Вот про это я и говорю, — успокоился Влас. — Про это самое.

Вечером этого дня Влас засел за письмо домой. Он писал Фильке и требовал от него самых мельчайших подробностей о жизни и о работе в коммуне.

«Отпиши все, как следует. Как засеяли, сколько. Шибко ли лодырничают там ваши, в коммуне которые. Про домашность: растрясли, поди, всю. И окромя всего про Ваську да остальных балахонских. Болтал ты тут много, да ты мне дела всякие обскажи. На деле мне расскажи, как это они к работе пристрастились и не хуже лучших стали... А в чем у самого догадки нехватит, у Зинаиды спроси. Не плохо бы, чтобы и она отцу отписала. Не барышня она... А Николай Петровичу кланяйся...»