Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

— Процент позорный! — крикнул он, подымаясь над столом. — За такой процент нас всех бить надо! Беспощадно бить!

— Да-а, — покрутил головой Лундин. — Бить без сожаленья! Это не работа, а... — он покосился в сторону Феклуши. — Сказал бы я какая, да девицу конфузить не хочу...

— Нам понятно! — уронил кто-то, невесело засмеявшись.

— Если понятно, так сердечно доволен я.

— Три четверти плана! — рубнул ребром ладони по столу Зайцев. — В коммуне! когда на себя работали! добровольно и с полной свободой!.. За это судить надо! Руководителей!

— Ты, товарищ Зайцев, тоже тут был... в руководителях... — напомнил Степан Петрович.

— И меня! И я неотпорен от ответственности! Сколько доли моего упущения, столько и взыскать с меня надо!

Андрей Васильевич ухватил минутную передышку в гневной речи Зайцева и примиряюще заметил:

— Семян не было. Каки тут планы, ежли сеять нечем! Искали, шуровали заблаговременно. Их не родишь, ежли нету...

— С кормами весною тоже плохо было, — напомнил Николай Петрович. — Тоже руки опустили, а взялся самый простой человек, Оглоблин Василий, корма и нашлись!

Коммунары сбросили с себя хмурую настороженность, заговорили.

— Пробовали, ну, ничего не вышло!

— Кои хлеб попрятали, так успели захоронить его, что и недоищешься.

— А кои на базар сплавили! Продали!..

— Продавали втихаря и коммунары, — напомнил Лундин.

— Не знаем! Мы не продавали!.. — сухо и неприязненно ответили Лундину.

— Сказать все можно. От слов, конечно, ничего не доспеется...

Слова Лундина. очевидно, сильно задели коммунаров. Но Зайцев крепко ухватился за предположение.

— Ясно! Некоторые шли в коммуну вроде как на иждивение. Государство, мол, все даст, валяй, ребята, разбазаривай свои животы! А то не понимали, что самим потом туго станет, вот как теперь.

Счетовод наклонил голову и, как-то сбоку прислушиваясь к тому, что возле него говорилось, перемешал стопочку тетрадей перед собою и выжидательно поглядел на председателя.

— Еще что? — спросил тот обреченно.

— Насчет состояния задолженности...

— Обсуждали в прошлый раз.

— Бумага получена от райколхозсоюза. Взнос за трактор. Пятьсот.

— Ладно! — махнул рукою Степан Петрович. — Опосля!

В правлении стоял глухой шум. Разговаривали в разных углах приглушенно отдельные группы коммунаров. Зайцев перегнулся к Лундину и горячо что-то ему доказывал. Николай Петрович, недовольно морщась, выслушивал какие-то путанные объяснения Андрея Васильевича. Счетовод усмехнулся, поджал губы и понизил голос:

— На прошедшей неделе срок был...

— Ладно! — повторил председатель и круто отвернулся от счетовода.

Лундин между тем выслушал Зайцева, отодвинулся от него, и громко заявил:

— Теперь, конечно, поздно пререкаться да корить друг друга. Но, между прочим, не мешает разъяснить всем о положении. А то некоторые бузят. Вышла небольшая нехватка в столовой, а там митинги завелись, буза. Огорочаются на коммуну, а того не понимают, что каждый виноват. Сознания мало общего. Разброд идет. Кто-то этим хитро пользуется.

— Что касаемо столовой, — встрепенулся завхоз, — так там заминка с хлебом выходит. Приварок у меня имеется. Жаловаться грех. А хлеб, насчет хлеба не спорю, маловато его выдаем. До-отказу наесться невозможно.

— Иные по единоличному состоянию гораздо хуже ели. Чего они нонче волынят? Простое это трепанье!..

Степан Петрович пробовал проговорить это бодрым голосом, немного даже укоризненно, но взгляд Зайцева смутил его.

— На то и коммуна, чтоб было в ней лучше, чем в прежнем в бедняцком состоянии. На прежнее нечего равняться. Это политика оппортунистов. В болото лезешь, Степан Петрович, в болото!

Было уже поздно. Летняя ночь мягко льнула к окнам. Лампочка чадила, под потолком трепались клочья табачного дыма. У Феклуши слипались глаза, и она часто зевала, стыдливо прикрывая рот красной, измазанной чернилами рукой. Но правленцы не собирались расходиться.

И так до-поздна светились одиноко по всему селу окна правления. До-поздна шли разговоры, то переходя в жаркий спор, то затихая.

Скот нагуливал бока. Марья, встречая в скотном дворе возвращавшихся из стада коров, умильно тянула:

— Красавушки-и! Родненьки-и! Да какие же вы пригожие, да гладкие, да пристойные!..

У Марьи были в стаде любимицы. Сначала она по старой привычке тянулась к своей чернухе и к ее теленочку и порою втайне вздыхала, что пришлось их отдать в общий гурт. Но, принявшись от коммуны хозяйничать возле скота, она вскоре перестала различать своих от чужих и отметила лучших, породистых коров, которые ласкали глаз и восхищали удоем. Из них лучшей была Пеструха Устиньи Гавриловны. Возле этой коровы Марья вилась как возле родной дочери. Ее награждала самыми ласковыми именами, ей источала весь пыл и все восхищенье свое. Товарки по скотному двору иногда посмеивались над Марьей:

— Обихаживаешь Пеструшку, Митревна, вроде будто себе ее ворожишь.

— Да что вы, глупые! — сердилась Марья. — Она же обчая! Мне любо на нее глядеть. Ишь какая статная и расчудесная! Таких бы в наше стадо с десяток, вот бы хорошо!

А когда в июньский парной и томящий день привели откуда-то красавца быка чистых каких-то немецких кровей, когда красавец, кося налитыми кровью глазами и выгибая могучую шею, стал раздувать жаркие вздрагивающие ноздри и взревел мощно и победно: увидел присмиренных и беспокойно завозившихся в скотном дворе коров, — Мария радостно, молодо и несдержанно всплеснула руками:

— Ой, девоньки! Какие ж теперь у нас телятки пойдут ладные!

И с тех пор еще нежнее стала обихаживать своих любимиц.

Увлеченная работой, мелкими радостями, выпадавшими ей в этой работе, и мелкими же, но неизбежными огорчениями, Мария не сразу почувствовала, что в коммуне происходит что-то тревожное и не совсем обычное. Она знала, что на скотном дворе все обстоит благополучно, что скотина здорова и уход за ней хороший, знала, что к зиме будут готовы теплые скотные дворы, стройка которых уже начата. И ей казалось, что и во всем остальном все идет так же просто, ровно и хозяйственно. Поэтому велика была ее тревога, когда до нее, наконец, дошло, что коммунары недосеяли добрую четверть приготовленной земли и что вокруг этого недосева кипит теперь горячая склока.

— Не помыслю, что такое! — жаловалась она Зинаиде. — Быдто все дружно было, этак, по хорошему сговору, а теперь на неладное вышло...

— По сговору, дружно! — раздраженно усмехалась Зинаида и отвечала матери чьими-то словами: — Прошлепали посевной план! До позору дошли!

— Семян, сказывают, нехватило...

— Если бы об коммуне думали, так хватило бы!

— Вот взять хотя бы скот наш, коровок, — ухватилась Марья за свое. — Обихаживаем мы его, холим, он и растет и пышнеет. Лучше некоторые скотинки стали, чем прежде у хозяев своих. А все почему?.. — Марья задумалась. Сложила руки на груди и ушла на короткое мгновенье в свои какие-то легкие думы.