Максимилиан Кравков - Голубинский прииск

А меня интригует невольно солидность работ. Здесь затрачены крупные деньги. В этих немых, зияющих ямах.

Каждый метр углубки такого шурфа, по ценам нашего времени стоит не меньше 50 рублей. Глубина шурфов, судя по кучам наваленной почвы, метров на 20. Значит, одна только яма поглотила бы тысячу! А их не меньше полсотни...

Нет, не спроста здесь вбуханы средства, недаром, побеждая старческую свою немощь, приходит сюда Василий Иванович!

И я уезжаю с Чары, полный самых противоречивых настроений. В обычное время я вплотную занялся бы этой рекой. Сейчас это невозможно. У меня нет ни дней, ни денег для такой большой работы.

Я уезжаю, ничего не сделав. Но чувствую, что загадка шурфа отравляет меня своей дразнящей тайной...

Как будто бы и безлюдна тайга, а слухи находят по ней дорогу.

Я приехал к Лукьянову. Усталый, с ввалившимися щеками, он сразу же задает вопрос:

— А правда, что Хромов золото отыскал?

У меня захолонуло в груди. Ах, если бы правда! Мне стыдно, но я тотчас же забываю и Лукьянова и его работу и жадно ловлюсь за слова:

— Когда, когда? Я не был еще на той разведке.

Он отвечает с запинкой, словно упрекает меня за нескрываемую радость.

— 30 грамм с одного шурфа отошло. Человек от них приезжал.

Неистовое ликование охватывает меня. Я трясу Лукьянова за плечи.

— Значит, не даром старались люди! Значит, выручим Голубинский!

Начинают лучиться и его голубые глаза и, мальчишески раздувая ноздри, он не выдерживает, отвечает улыбкой.

— Должно быть, выручим, Андрей Васильевич, да только не мы!

И опять печален.

— Да, милый, если бы знать верняком, так не нужно было бы и разведывать!

— Верно это, — соглашается Лукьянов, — но обидно. Пофартило же старым чертям! Почему не нам?

Идем осматривать работу. В зеленую спину долинки въелись свежие раны шурфов. Громоздятся кучи наваленной желтой земли.

— Эти три совсем пустые, — докладывает Лукьянов, — вот в этом попался знак. Пустяшная золотинка...

Впереди синеет дымок костра. Там работают, добивают последнюю линию. Чорт возьми, с каким-бы чувством я осматривал это поле неудачи, если бы не выручил молодчина Хромов!

А теперь легко. В нашей работе всегда есть риск. И этот объект — просто невыигравший билет...

Ребята кончают промывку последнего шурфа. Возят на тачке землю, в которой возможно присутствие золота.

Сваливают тачку за тачкой в корыто американки. Так называется легкое промывательное устройство. Широкий и длинный пол из досок, огороженный двумя невысокими бортами. Установлен прямо в ручье. Вода течет по его наклону, галька отмывается от примазанной глины, все тяжелое перекатывается по дну, застревает в особых, деревянных перегородках.

Я уж вижу, что работают без подъема. Добросовестно выполняют задание — и только. Острый интерес к возможной находке пропал, растворился в усталости, в пустоте пробитых шурфов.

— Что же это? — жалуется один комсомолец, — Хромову отвели место лучше, чем нам! — Все добродушно смеются.

— Это оттого, что мы все-таки победители.

Положение совсем выправляет внезапно приехавший Евдокимов. Он мотался где-то по дальней тайге. Только сегодня попал на Голубинский и сюда прискакал, рассчитывая застать меня.

У него обветренное лицо. Командирские стрелы усов и живые, чуть сощуренные глаза.

На коне подъехал к промывке. Спрыгнул, хохочет, давит мою ладонь.

— И слышал и видел! Не ждал, громом убей, не ждал!

Тащит из кармана кожаный пухлый бумажник.

— Погляди-ка, что Хромов твой выкопал...

Все столпились в кружок, затаивши дыхание, глядят, как развертывает Евдокимов пакетик.

— Ах, хорошо! — удивляется Лукьянов.

— Хорошо, — повторяем мы все и светимся общей, объединившей нас улыбкой.

На бумажке крупные, как горох, кругло-откатанные золотинки.

— Тридцать два грамма ровно, — торжествует Евдокимов, — сам вешал!

— А как теперь насчет Голубинского? — лукаво подсмеивается комсомолец.

— Ваша взяла, ребята, — очень довольный, сдается Евдокимов. — Я приказ уже отдал — амбар разбирать, ну, сегодня же и отставил!

Последний шурф, как и все остальные, не дает ничего.

— Пустой, холера! — объявляет промывальщик.

— И чорт с ним! — машет рукой Евдокимов. — Крест на огневом поставим. По крайности, манить никого к себе не будет...

Подходя к палатке, Евдокимов сдержанно басит мне наедине.

— Ты езжай поскорей, погляди, какая у Хромова на Уруше россыпь. Только бы нам зацепиться, а там уж разыщем! В управление рапорт сегодня послал — на свой риск останавливаю ликвидацию Голубинского...

В чудном настроении подъезжаю к Урушу. Все меня радует. Весело смотрится даже на дождь. А он льет неотрывно уже третьи сутки. Грядами волокутся серые тучи с запада, из «гнилого угла». Обычное направление для ветров осеннего ненастья.

В мутно клубящихся от тумана горах чуется близкий сентябрь. Недалек перелом на зиму. Ручьи уже скачут по камням, срываются клочьями пены. Стремительно прибывает вода с огромных пространств намокшей тайги, наводнением поднимает реки.

Вдруг шарахается подо мною конь!

Удалось усидеть. Я затягиваю повод.

Орлик дрожит, всхрапывает и косит на кусты тревожным и гневным глазом. Я вижу две серые от дождя и шинелей спины. Озираются неизвестные люди и, горбясь, ныряют в лес. Конь скачками уносит меня по тропе — еле сдерживаю его галоп.

— Кто такие?.. — шарит в памяти удивленная мысль. Никогда я не видел этих людей. Идут с Уруша!

От бури шатаются пихты, волнами катится дождевая пыль.

Нехорошая эта встреча, — думаю я. — Почему нехорошая — сам не знаю. Может быть, говорит об этом испуг коня или мое, грубо встряхнутое благодушие. Или блатная ухватка скрывшихся от меня бродяг?

Мало ли на кого наскочишь в тайге, — успокаиваю я себя. И еду вперед и вперед, болезненно чувствуя незащищенность своего затылка...

У раскрытого входа в разведочную палатку сгорбился черный, большой человек, — подшивает бродень. На приветствие мое холодно отвечает:

— Здорово!

Странное нерадушие. Смущенный, я слезаю с коня, привязываю его к березе, иду к палатке. Пытаю опять веселым словом...

— Как дела?

Человек мельком взглядывает на меня из-под хмурых бровей и опять наклоняется к бродню:

— Не знаю. Иди на работу — десятник скажет.

Беспокойство туманом опускается на меня. Не снимая промокшего плаща, я иду по растоптанной, грязной дорожке. Скользят сапоги. За ворот текут холодные струйки. В каждом шаге моем тревога. Гнетущий дождь непроглядной завесой задернул дали. Мутной тоской поднимается во мне какое-то предчувствие.

Много шурфов. Ровными, правильными рядами. Это запоминается, несмотря на хаос недоуменных мыслей.