Максимилиан Кравков - Рассказы о золоте

После похорон возвращаемся мы в балаган и сидим, как две сироты. В углу Демьяна Никитича сумочка висит — хозяина дожидается. Не желаю я больше молчать.

— Проклятое место! — говорю Ванюхе. — И раньше должно быть людей душило! Недаром Могильным и ключ назвали. Засыпать к чорту эту дыру и итти домой!

Ванюха плечом пожимает.

— Как скажешь, так и будем делать!

Молчим. Опять думаем про себя.

— Должно быть, большое богатство тут скрыто, — говорю я. — Не дается без крови в руки...

— Теперь пролилась, — отвечает Ванюха. — Неужели же зря!

И смотрит в мои глаза, будто в книге прочесть в них хочет.

Встал я, берусь за кайлу.

— Вот правильно! — говорит Иван.

Отправляемся к штольне. Не хочу, а иду. Сами ноги ведут. Пересиливаю себя и вношу предложение: сейчас мы почти не люди. Выдохлась сила и рассудок устал. Недалеко и до второй беды. А поэтому штольню надо закрыть, вход землей завалить, а самим итти.

Встретим дорогой Мироныча, обмозгуем и тогда уже капитально решим. Умно придумал! А Ванюха еще умней говорит:

— А не боишься, что от этих дождей гора сядет? Тогда уж штольни не откопать. И потом: ты на прииск дорогу знаешь, не запутаемся мы в тайге?

Как молотом меня по башке своими вопросами бьет. Плюнул я, изматерился. Кричу:

— Плохо это, если согласия между нами не будет!

Ванюха мой испугался.

— Что ты, что ты. По глупости я сказал...

Так толком ни до чего и не договорились.

Лежит перед нами доска. Бергальский настил, по которому тачки они катали. На этой же выкапине, которую Демьян Никитич нашел, и вынесли мы его изломанное тело...

На два пальца к доске глина налипла. Падала должно быть с тачек и ногами растаптывалась. Вспомнилось, что покойник о золоте закричал. Берет Ванюха эту доску, соскребает глину в лоток, и понес к ручью на промывку. А я сижу на бревне и что будем делать — совсем не знаю.

Возвратился Иван и молчком лоток сует. Золото! Круглое, ровно дробь. Жаром пышет. Грамм тридцать, однако, с безделицы такой намылось...

— Погибли мы с тобой, — говорю, — Ванюха. Я ведь отсюда уйти не могу!

И не надо, — отвечает. — Даром что ли, человека похоронили!

Дорылись мы все-таки до своротка. Обозначился в стенке штрек — узкий такой коридорчик, вроде щели. Сильно завален.

Теперь каждый шаг берем с расчисткой. Не спешим, боимся беды. На каждом аршине вбиваем новую крепь. И все, что с полу счищаем, на промывку идет.

Всякий день у нас золото прибывает. С остатков, с потери от старых работ. А добычи не меньше, чем у людей на нашем прииске. Подумать только, какая же россыпь богатая здесь была!

Но к концу приходят наши запасы. Пора и Миронычу возвращаться, а его все нет и нет. Не случилось ли что-нибудь в дороге?

Дожди не перестают. Тают от них по горам снега. Поднимаются в речках воды. Ручьи бунтуют, гремят. Переправы сделались трудными и опасными.

Мешает ненастье Миронычу к нам подойти, — так мы решаем.

Посмотрел на себя я как-то в лужу — таежное зеркало — глядит на меня незнакомая образина. Щеки ввалились, щетиною обросли. Бороду всегда брею, а теперь торчит завитками. Брови насупились, — никогда я суровым таким не бывал. Стало даже смешно, блеснули глаза, покосились, вот-вот подмигнут — прежний человек показался!

Уставится иногда Ванюха в костер — огонек по глазам у него играет. Задумается парень и говорит:

— На прииске о нас помнят. На разные лады, должно быть, гадают. Уж это наверное... Почему отрадно об этом думать?

— Помощь бы дали скорей, — говорю я, — э-эх ты, жизнь!

В балагане то и знай, что крышу чиним.

Каплет дождь на нас, на вещи. Лопотишка вся в плесени, инструменты заржавели, сами в мокре — плохая наша судьба!

Только золото и бодрит.

Доедаем мы конское мясо. Рябчика иногда сшибем или глухаря. Но в ненастье прячется дичь. Все реже да реже попадается добыча. И, что хуже всего, оползать начинает с дождей гора.

Штольня покамест крепко стоит. А по склонам, там и здесь, замечаем, как лезет глина, текут оплывы...

Лежу как-то ночью под балаганом. Сеет снаружи мелкий дождь. Костер догорел, только угли тлеют.

Ванюха намаялся за день. Укутался однорядкой и спит. А я ворочаюсь, заснуть не могу, и нехорошие думы в голову лезут.

И близко мы от заветного места. Всего аршин восемь осталось пройти. И золото мы дорогой хорошее моем. А вот не знаю — сумеем ли выдержать! На ниточке держимся...

На что уж Ванюха был крепок, а теперь его ветер шатает. Поглядел я на руку свою, в ссадинах да в мозолях, даже жалко себя мне стало.

И ловит тогда мое ухо чужую поступь. В темноте к балагану кто-то вплоть подошел. Тяжелым шагом.

Так я и взмылся! Помертвел, винтовку схватил. Знаю, — стоит за стенкой...

Бахнул я без ума в темноту. Заухал по лесу мой выстрел. Ванька вскочил, глаза дикие, ничего не понимает.

— Кто? Что?

— Молчи, — говорю, — я сам не знаю!

Разожгли мы огонь. Большой да жаркий. До рассвета сидели, прилечь боялись.

На утро отправился Иван за водой. И слышу, бежит обратно. Волосы встрепанные, бросил пустой котелок, и — ко мне.

— На тропке рука человечья лежит!

Так меня и встряхнуло — никогда не слыхал про такое...

Берем оружие. Я винтовку, он — дробовик. Добежали до места — правда, рука! Пальцы скрючены, в грязь вцепились. По локоть мусол отгрызен...

Шатнулся даже Ванюха.

Страсти какие!

Гляжу, по тропинке следы. Размазаны по грязи, как броднями. И борозды от когтей.

Понимаю, — недавно медведь проходил.

— Однако, — говорю, — он Демьяна Никитича, покойника, потревожил?

Пошли мы следом. Доходим до сосны, где могила была. Издали вижу — разрыта.

Начались после этого страшные ночи. За день ослабнем мы от работы, а ночью заснуть боимся. Так и думаем — подойдет людоед и сожрет!

Доподлинно знаем, что кружит он тут.

Что ни утро, то свежий след находим. Растравился на мертвечине шатун, караулит и ждет своей минуты.

И днем не стало покоя. Идешь на работу с ружьем. Каждый куст сперва осмотришь, потом подойдешь. За водой нагнуться — того страшней!

Чувствуем, что следят за нами глаза, каждый шаг провожают, а откуда — не знаем!

Пришлось устроить дежурство. Один отдыхает, другой с винтовкой сидит.

И стал у меня от голода да от постоянного страха рассудок мутиться. Сижу это раз, уставился на огонь, пригрелся и задремал. Но слышу — хрустит!

Открываю глаза и вижу, что хочет войти в балаган Демьян Никитич. Синий с лица и доску за собою тащит... Я как заору лихоматом!

Затрещали ветки, бросился зверь в тайгу. Едва ведь не скрал, проклятый!

— Уйдем, — стучит по прикладу пальцем Ванюха, и прыгает у него подбородок. — Золото у нас есть. Уйдем, покамест не поздно...

Не медведь это ходит, — думаю я. — Кто-то другой к богатству приставлен. Даже и думать страшно.