Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

— Но помилуйте — больной рад-радехонек, когда с ним по-свойски… — попытался улыбнуться Окунь.

Рыбаш махнул рукой. Мимо них на каталке провезли Клюшкина.

В перевязочной, едва отлепили наклейку, закрывавшую рану, обнаружился инфильтрат.

— Ясно? — спросил Рыбаш, показывая глазами на уплотнение вокруг шва.

Окунь пожал плечами:

— Обычная вещь.

Стажеры, заглядывая через плечи друг друга, перешептывались.

— Обычная? — Рыбаш осторожно, чтобы не повредить шов, слегка развел края раны.

Клюшкин беспокойно задергался и замычал.

— Всё, всё, дружище! — успокоил его Рыбаш и повернулся к побагровевшему Егору Ивановичу: — Теперь видите?

Из разведенных краев раны выступали капельки гноя и крови.

— Можно понимать и так и этак, — неопределенно сказал Окунь.

— Понимать можно только так! — Обернувшись к сестре, Рыбаш сделал необходимые назначения и вышел из перевязочной.

Окунь понуро поплелся за ним, его толстые, дряблые щеки обиженно вздрагивали.

— Андрей Захарович, я все-таки хотел бы объясниться, — начал он, переступая порог кабинетика Рыбаша и плотно прикрыв за собою дверь. — Если, по-вашему, я допустил ошибку, то разве нельзя поговорить спокойно, с глазу на глаз, не вынося, как говорится, сора из избы?

— В хирургии, как вам известно, сор ведет к катастрофам! — хмуро сказал Рыбаш.

— Надо же все-таки считаться с самолюбием своих товарищей! — возразил Окунь.

«Опять это проклятое раздутое самолюбие», — устало подумал Рыбаш. Ему до тошноты надоели обиды сестер, санитарок, того же Окуня, которые, казалось, только и размышляли, как бы не пострадало их драгоценное самолюбие, когда рядом мучились, замирали от смертельного страха и страдали настоящим страданием больные люди. Потом ему пришло в голову, что он никогда спокойно, без раздражения, не высказывал своих требований к тем, кто носит белые халаты. Сочувствовать больному! Всегда ставить себя на его место, ощущать его боль, страх, горькую и даже унизительную зависимость от окружающих здоровых людей! Самоотверженность — вот что необходимо любому врачу, любой санитарке. Самоотверженность и добросердечность, помноженные на знания, на умелость, на ловкость…

— Егор Иванович, — почти задушевно сказал он, — разве наше самолюбие… нет, разве наша честь не в том, чтобы лечить и вылечивать? Вы же опытный, старый врач (Рыбаш не заметил, что при слове «старый» Егор Иванович тяжело задышал), вы же знаете, как опасны в нашем деле небрежность, рассеянность, неточность! Люди доверяют нам свою жизнь. Так неужели личное самолюбие какого-нибудь Рыбаша или самого Мезенцева выше, важнее человеколюбия?

Рыбаш говорил и чуточку стыдился того, что произносит вслух самые сокровенные свои мысли. Но ему так хотелось, чтобы этот немолодой человек с водянистыми глазами на бабьем лице встал, протянул руку и сказал что-нибудь вроде: «Вы правы, прекратим наши дурацкие споры и будем…»

Однако Окунь сказал совсем другое:

— Извините, Андрей Захарович, но ваши разговорчики о человеколюбии ничего общего не имеют с нашим здоровым, советским гуманизмом. Я лично, знаете, никогда не слышал подобных рассуждений…

Рыбаш отшатнулся. А Окунь, с тайным злорадством подметив это, победоносно заключил:

— Кстати, очень рекомендую посетить сегодняшнее партсобрание. Поскольку оно открытое, вы там сможете изложить ваши идейки. А мы, если понадобится, вас поправим. Так-то!

Он уже сделал шаг к двери, полагая, что «последнее слово» осталось за ним, и был озадачен неожиданным смешком, раздавшимся за его спиной.

— Крайне благодарен! — шутовски раскланялся Рыбаш. — А пока прошу заняться Клюшкиным безотносительно к вашим представлениям о гуманизме. И смотрите, — угрожающе напомнил он, — чтобы без всяких простуд!

Окунь понял, почему Рыбаш благодарил за приглашение, только вечером. Партийное собрание, о котором он говорил, было назначено на восемь часов.

В пять минут девятого Лознякова появилась за составленными вместе двумя обеденными столиками, покрытыми куском кумача.

— Товарищи, начинаем! — Юлия Даниловна оглядела собравшихся.

Ярко горели все лампы, освещая выстроенные рядами плетеные стулья, про которые в день открытия больницы председатель райисполкома сказал, что они, пожалуй, слишком нарядны. В передних рядах то тут, то там зияли плешины: люди предпочитали устраиваться поближе к выходу, чтобы иметь возможность уйти незаметно. «Детские уловки… А вот не уйдут, не захочется!» — озорно подумала Лознякова и легонько постучала карандашом по графину с водой, стоявшему перед нею.

— Начинаем, товарищи! — повторила она. — Президиум выбирать не будем. И доклада тоже не будет. Попробуем просто, по душам, поговорить о нашем призвании и долге… А так как труднее всего выступать первым, мы условились с доктором Рыбашом, что для затравки он выскажет свои соображения. Андрей Захарович, идите сюда!

У Юлии Даниловны был дар всегда и во всех обстоятельствах держаться естественно. И сейчас та непринужденность, с какой она окликнула Рыбаша, сразу превратила официальное собрание в дружескую встречу людей, занятых одним делом. По рядам зашелестел говорок. Лознякова поймала несколько одобрительных улыбок.

Рыбаш поднялся в дальнем углу столовой. Он забрался туда вместе с Марленой, не подумав, очевидно, что ему надо сесть поближе. Теперь приходилось пробираться по стенке, к которой были сдвинуты обеденные столики.

Скрипнула дверь, и в образовавшуюся щель стали протискиваться студенты-стажеры. Сзади мест не оказалось, и они, несколько смущенные, гуськом потянулись по узкому проходу к передним рядам. За ними шел старик Бангель, привычно утирая платком свою ярко-розовую лысину. За Бангелем торжественно проследовала сестра Зоя Богдановна. На лице ее было написано: «Я готова вам сделать одолжение и послушать, как вы здесь будете переливать из пустого в порожнее!» Она уселась рядом с Анной Витальевной Седловец, для чего той пришлось снять со стула знакомую всей больнице хозяйственную сумку.

Затем, высоко держа седую голову, на пороге возник профессор Мезенцев. Приложив левую руку к груди, он чуть-чуть склонился всем корпусом, прося извинить его за опоздание. Юлия Даниловна оживленно помахала ему, приглашая пройти вперед. У дверей задвигали стульями, пропуская Фэфэ. Мезенцев шел неторопливо, кивая налево и направо и слегка улыбаясь. «Не идет, а шествует!» — вдруг подумал Степняк, искоса поглядывая на приближавшуюся к нему высокую и худую фигуру.

Дверь снова скрипнула. Лознякова на листочке, лежавшем возле нее, записала: «Смазать дверь в столовой» и, кинув взгляд на вошедшего, почти механически поставила птичку против фамилии Окуня в списке коммунистов. Егор Иванович был без халата, в хорошем просторном костюме.