Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

Львовский сделал вид, что не замечает ее тона. Он уже не спрашивал, а допрашивал:

— Может быть, она слишком требовательна к твоим школьным делам?

Кира фыркнула:

— Я учусь только на пятерки!

— Она отняла твою комнату? Твои вещи?

— Она отняла у меня папу!

Слезы брызнули из глаз Киры, и она кулаками, сердито, стала вытирать их так, словно хотела вдавить обратно.

— Отняла папу? — задумчиво повторил Матвей Анисимович. — Как странно… Я всегда думал, что никто не может вытеснить из сердца Задорожного любимого человека… Значит, папа разлюбил тебя? Но тогда, выходит, плохой он…

Кира с ужасом посмотрела на Львовского:

— Как вы можете?!

— Ты же сама говоришь.

— Я? Я говорю?.. Да папа самый лучший на свете! Мне было так хорошо с ним вдвоем…

— Тебе? А если папе лучше втроем?

Глаза Матвея Анисимовича насмешливо и зло блеснули. Под этим презрительным взглядом Кира тоскливо сжалась. Львовский поднялся.

— Вы… вы уходите, дядя Матя?

— Да.

Он сунул портсигар в карман пиджака и пошел в переднюю.

— Вы забыли зажигалку! — Кира, схватив зажигалку, кинулась за ним.

— Спасибо.

— Дядя Матя, не уходите!

Надевая пальто, он покачал головой:

— Нет, Кира.

— Вы… торопитесь?

— Ответить правду?

— Конечно.

Она исподлобья смотрела на него.

— Правда будет неприятная, Кира… — Львовский сделал паузу. — Я не умею дружить с эгоистами.

Кира прижала ладони к запылавшим щекам:

— Дядя Матя!

Матвей Анисимович молча взял свою пыжиковую шапку с подзеркальника. Нестерпимо жаль девочку. Бедный маленький звереныш! И все-таки операция принесет пользу. А жалости поддаваться нельзя.

— Прощай, Кира.

Не поворачиваться! Не видеть этого пылающего, испуганного личика!..

Он уже спустился на целый марш, когда услышал:

— Дядя Матя, минуточку!.. Скажите только: ей доверят это поручение?

— Безусловно!

Молчание. И снова робкий, тихий вопрос:

— Вы еще придете когда-нибудь, дядя Матя?

Ох как трудно удержаться, не взбежать наверх…

— Это зависит от тебя, Кира.

Опять молчание. И вдруг звонкий, словно освобожденный от непосильной тяжести голос:

— Тогда — до свидания, дядя Матя!

К концу февраля никто в районе уже не говорил «новая больница». К больнице привыкли. Ее называли просто «наша больница». Помимо тех, кого доставляла скорая помощь, районная поликлиника каждый день направляла несколько человек, нуждавшихся в больничном лечении. И если это не было связано с необходимостью срочной операции, люди предпочитали ждать, пока освободится место в «своей» больнице, чем ложиться в «чужую».

Степняк из этого сделал приятные для коллектива выводы.

— Завоевываем авторитет! — гордо объявил он на очередной врачебной конференции.

Мезенцев с легкой улыбкой предположил:

— Быть может, родственникам тут ближе навещать?

— Да еще пускаем ежедневно! — тотчас поддакнул Окунь.

— Ну что же? — Степняк не хотел сдаваться. — Не без этого… Но они бегали бы на край света, если бы мы плохо лечили.

Федор Федорович многозначительно кивнул:

— Согласен.

И Окунь опять подал реплику:

— А в какой другой районной больнице есть профессор Мезенцев?

Степняк и сам думал, что имя Мезенцева обладает большой притягательной силой. Он все еще был благодарен Таисии Павловне за ее «подарок» и даже прощал ей некоторые мелкие обиды, помня, как она привела Мезенцева. Впрочем, теперь, когда организационный период миновал, штат был более или менее укомплектован, поводы для разногласий с Таисией Павловной заметно сократились. В ноябре и декабре они, бывало, спорили при каждой встрече. Особенно вознегодовала Таисия Павловна, узнав, что женские и мужские палаты расположены на одних и тех же этажах. «Это совершенно недопустимо!» — объявила она. Степняк доказывал, что размещение мужчин и женщин на разных этажах вызывает путаницу в работе.

— Допустим, — объяснял он, — Львовский сделал сегодня резекцию желудка женщине. Львовский работает в первой хирургии, следовательно на третьем этаже. А к своей больной он должен бегать на второй этаж? И Мезенцев тоже? А Рыбаш, оперировавший кого-то из мужчин, будет со второго этажа подниматься к больному на третий? А как же утренние обходы? А назначения? А кому должны подчиняться палатные сестры?

Таисия Павловна, беспомощно зажав ладонями уши, мотала головой:

— Вы меня совсем оглушили! Я не могу вдаваться в детали, но устраиваются же в других больницах… А пребывание мужчин и женщин на одном этаже безнравственно.

— Да у нас монастырь или больница? Во всем мире…

— Во всем мире, — важно сказала Бондаренко, — существует узаконенная проституция.

— Сравнили!!

Помирил их присутствовавший при споре Фэфэ. Мимоходом он обронил два-три слова о том, что, по его сведениям, в Министерстве здравоохранения теперь не возражают против размещения мужских и женских палат на одном этаже, поскольку практика показывает…

— Делайте как хотите! — устало сказала Бондаренко. — Но помните: отвечать придется вам.

Это она повторяла не раз. И тогда, когда Степняк вместо полагавшегося ему по штатному расписанию секретаря пригласил опытную стенографистку, чтоб она обучала стенографии молоденьких сестер, Таисия Павловна тоже напомнила: «Отвечать будете вы!»

— Все модничаете, Илья Васильевич? — спрашивала она, узнав о каком-нибудь очередном новшестве Степняка. — Глядите, как бы не пришлось пожалеть.

Но теперь, когда больница работала уже четвертый месяц и никаких особых происшествий не случилось, Таисия Павловна, как и в первый день знакомства, кокетливо и мило улыбалась Степняку. Он и сам научился обходить острые углы и две недели назад был неожиданно удостоен приглашения к Таисии Павловне на именины.

— И непременно с женой! — многозначительно, словно намекая на что-то, сказала Бондаренко. — Мы с вашей Натальей Петровной…

— Надеждой Петровной, — поправил Степняк.

— Да, да, конечно, с Надеждой Петровной… Ужасная память на имена!.. Познакомились в Доме кино, на новогоднем просмотре, и она мне очень-очень понравилась!.. А с каким вкусом одевается…

— Она, между прочим, врач, — несколько невпопад бухнул Степняк.

— Да что вы? — искренне удивилась Таисия Павловна. — Никогда бы не подумала! Такая изящная женщина…

Степняку было и досадно и смешно, но он уже изучил характер Бондаренко.

— А вы сами? — улыбаясь, но мысленно ругая себя и за улыбку и за галантный вопрос, сказал он.

Таисия Павловна самодовольно усмехнулась: