Рива Рубина - Вьётся нить (Рассказы, повести)

— Меня зовут Юдифь. — И четко произнесла по-еврейски: — Юдес, если угодно.

— Идемте, Юдес, идемте все…

Борису с мальчишеских лет был знаком задор Леонида, его веселая непринужденность. Борис частенько завидовал своему товарищу — так проворно и ловко получалось у Леонида все, за что ни возьмется.

Однако приветливое «идемте все», оброненное Борисом, вовсе не предполагало в ответ особой энергии и проворства. Поэтому Бориса неприятно поразила готовность, с которой вскочил Леонид, его суетливая бодрость, будто он и сейчас, как всегда, хотел во что бы то ни стало быть первым. Если бы в тот вечер Борис не так мучительно ощущал свою открытую рану, которая, о чем бы ни говорили, ни на минуту не позволяла забыть о себе, неуместное оживление Леонида не вызвало бы у него ничего, кроме улыбки. Его друг верен себе: что долго размышлять, сказано — сделано. Если бы не эта мука, Борису наверняка не пришло бы в голову, — а может, это ему и в самом деле просто померещилось, — что как-то слишком крепко Леонид взял Юдифь за плечи. И еще некая странность: Леонид не пропустил мать впереди себя. Это было так непохоже на него. Он всегда выделялся среди товарищей своими хорошими манерами.

Выйдя в переднюю вслед за девушкой, Леонид своей широкой спиной совсем загородил ее от Бориса. Чтобы загладить неловкость сына, к которой она не привыкла, Елена Максимовна пропустила вперед и Бориса.

— Ступай, ступай, — приговаривала она. — А я посвечу вам сзади.

Леонид между тем сорвал с вешалки легкую черную шубку, не подал, а в мгновение ока запаковал в нее Юдифь и все с той же необъяснимой лихорадочной поспешностью подтолкнул девушку к выходу, открыв перед ней наружную дверь. Но вместо того чтобы выйти, Юдифь, как из-за ширмы, выставила голову из-за мощной спины Леонида.

— Может быть, и в самом деле не стоит? — в смущении спросила она Бориса. — Может быть, вам лучше одному…

— Конечно, не стоит, как вы не понимаете этого, Диточка? — поспешил подхватить Леонид.

Но Юдифь, будто норовистая лошадка, повела головой. Резким движением она высвободилась из рук Леонида, по-прежнему властно сжимавших ее плечи.

— Я пойду с Борисом Львовичем.

Из растворенной двери потянуло холодом. Фитилек в керосиновой лампе, которую Елена Максимовна держала в высоко поднятой руке, старательно освещая порог, метнулся за стеклом. Дуновением ветра чуть отогнулась пола черной шубки Юдифи, и мелькнуло что-то красное. Борис локтем отстранил Леонида и с грохотом захлопнул изнутри входную дверь. Вырвав у Елены Максимовны чадящую лампу, он за руку втащил Юдифь обратно в комнату. Он не замечал ужаса в ее сделавшихся огромными карих глазах, он не видел, как беспомощно повисли ее руки, будто она заранее была готова к самому худшему. Грубо, в слепом исступлении — он бы сам никогда не поверил, что может быть таким, — Борис схватил девушку за воротник и вывернул его наизнанку. Да, он не ошибся: «Кравец [16] Портной (польск.) . Гофман». Вышито золотыми нитками. На этой чужой девушке была бархатная шубка Дины. Подарок Давида. Он привез его Дине из Западной Белоруссии. Особенно понравился тогда Дине капюшон, тоже подбитый красным. Борис помнит красный отсвет на матовой коже ее лица.

У Леонида будто язык отнялся. Он стоял с застывшей, несуразной улыбкой на губах.

Елена Максимовна тихими шагами приблизилась к Юдифи и вслед за Борисом поднесла полу шубки к своим уже мало что видящим глазам, подсвечивая себе лампой в правой руке. В беззащитной позе девушки, в том, как она позволяла делать с собой, что кому заблагорассудится, была покорность человека, который уже стоял на краю пропасти и, как бы далеко ни отошел от нее, всегда готов к тому, что раньше или позже она его поглотит. Тем не менее, чуть придя в себя, Юдифь твердо спросила:

— Что случилось?

Но никому здесь не было дела до того, что она чувствует и как ведет себя. Для трех человек, которые обступили ее в тусклом свете керосиновой лампы, она, как ей казалось, уже не существовала. Нет Юдифи. Нет Диты. Есть бархатная шубка, которая по чьей-то ошибке надета на нее.

— А я все удивлялась, — будто сама с собой заговорила Елена Максимовна. — Весь дом перевернула… Помню, в шкафу висела шубка… — Выпрямилась и строго, будто перед ней стоял нашкодивший мальчуган в коротких штанишках, приказала: — Леонид, правду, лучше всего — правду! Мы здесь все свои. Знаешь ли ты, чья это шубка? Как она попала к тебе? — И с надеждой в голосе добавила: — Может, тебе ее кто-нибудь перепродал, а, Леонид?

— Завтра, мама, — с готовностью отозвался Леонид, — завтра я разыщу человека, который… Я приведу его сюда…

Он не успел договорить. Елена Максимовна выбросила вперед руки, судорожно хватая воздух, и рухнула на пол. Все разом бросились к ней, перенесли на кровать. Поднимая ее обмякшее тело, руки двух бывших школьных товарищей встретились. Может, в последний раз? Так или иначе, но жизнь снова свела их на минуту в общей заботе.

Борис выбежал из дому. Его подхватило и понесло по неосвещенным улицам, он не задумывался, куда идет. Отмахав изрядный кусок, Борис остановился, содрогнувшись от новой мысли: что натворил он там, в том доме, где с мальчишеских лет был желанным гостем? Не повинен ли он в убийстве? Елена Максимовна писала ему в одном из писем, что фашисты отравили ее душу. Это относится не только к ней. И его душа отравлена. Бархатная шубка заставила его забыть обо всем, что связывает его с семьей Чистяковых. Куда он несется? За врачом надо бежать… Хотя врача уже, конечно, позвали. С больной ведь остались двое. Жалость и ненависть, сомнение и отчаяние — как тесно всему этому в груди. Нет, назад надо бежать, назад к Чистяковым. Он вызовет Леонида на улицу. Он должен его выслушать, иначе не разобраться, кто из них двоих Каин, а кто Авель.

«Барачная, 13», — всплыло в разгоряченном мозгу Бориса. Как он раньше не вспомнил? Есть еще один свидетель. Город Борис знал хорошо: здесь родился, здесь вырос. Он резко повернул и зашагал в противоположную сторону, все отдаляясь от собственного дома.

Миновав километра три развалин, он задержался у приземистых ворот. Хотя в этой части города Борис бывал, кажется, только в детстве, он мог бы поручиться, что эти ворота ему знакомы. Он чиркнул спичкой: «13». Отодвинул косо висевшую на одном гвозде калитку, углом упиравшуюся в землю. Справа тускло светились несколько окон в двухэтажном строении. Борис направился в глубину двора, к черному деревянному бараку, будто приплюснутому к земле непосильным бременем.

Борис потянул на себя дверь и словно в колодец провалился. Когда глаза чуть приспособились к темноте, Борис разобрал, что по одну сторону коридора тянется глухая стена. По другую сторону черной кишки жили люди. Об этом свидетельствовали полоски света, пробивавшиеся сквозь щели осевших дверей, и мощный гул доброго десятка примусов, и пытавшийся перекрыть этот гул надсадный крик младенца. Без тени сомнения Борис двинулся по длинному коридору, будто заранее знал, за каким порогом ждут его. Ощупью считал в темноте двери. Старался не шуметь, крадясь, как злоумышленник. Одна, вторая, третья, четвертая… Наконец, последняя. Дальше идти некуда.